Пядь земли

Старый Юхош на припечке, как обычно, сидит; жена его кашу варит; Мишка, прежнюю вертушку выбросив, новую мастерит, побольше и потолще. Чтобы не как шмель жужжала, а завывала, будто ветер в трубе. А сам в сторону шкафа уши вострит: его не обманешь, что-то случилось с Марикой, раз ревет она все время. Вчера ревела, когда Ференца Тота проводила, утром ревела, теперь снова ревет. И откуда столько слез в девке? В прошлом году видел Мишка одну невесту, старшую сестру Лаци Пушкаша, — та тоже ревела. И чего это они? Боятся, что ли, чего? А может, от радости?

Вдова Пашкуй раньше, может, и редкой гостьей была у Юхошей, а за минувшую неделю вот уже второй раз приходит. Она и от Ферко принесла им первую весточку — ведь сам-то он, телок этакий, и словечка бы вымолвить не сумел. Уж на что Марика все лето на глазах у него была, рядом в поле работали: она на возу, он снопы подавал снизу, — а ведь ни разу не мекнул, по имени ее не назвал. Вот и пришлось вдове за него переговоры вести. А теперь — что еще сказать? Вроде все предусмотрела, все сделала, что можно было. Что-то новое надо бы придумать. Такое, от чего Марика не пошла бы, а побежала замуж за Ферко Тота.

— Как житье-бытье, Михай? — усаживается вдова рядом с Юхошем. На Марику она пока и не смотрит: всему свое время.

— А сижу вот… старюсь потихоньку, — говорит Юхош и для пущей важности ногой качает.

— Н-да… старимся, старимся… Ну а ты, Юлишка, как живешь-можешь?

— Спасибочки… жива, слава господу, — отвечает та умильно, хоть сама и раздосадована: стыдно ей, что в такой день кашу варит. Да еще днем, а не вечером, как порядочные люди. Сегодня пироги бы печь — ан вчера, в суете, позабыла закваску поставить.

Теперь вдова и на шкаф поглядывает, говорит:

— Выходи-ка Марика, дай на тебя взглянуть, сердечко ты мое ненаглядное…

Марике другого не остается — выходит на середину хаты. Как была, в кофте и в нижней юбке. Глаза красные, но сухие: видно, все, что было, выплакала. Улыбаясь через силу, смотрит гостье прямо в глаза.

— Вот, глядите. Есть на что посмотреть…

— Вижу, вижу. Посмотреть есть на что, а то ли еще будет! Ой, и славный муж выйдет из нашего-то Ференца. Станет любить да ублажать, пылинке не даст на тебя сесть… Я нынче просто так пришла, вас повидать… ну и спросить хочу заодно: посылать, что ль, сватов-то?

— Да, да, я ведь Ференцу вчера сказала, — говорит Марика поспешно, словно боится, что еще, чего доброго, скажет не то, что надо.

— Ну-ну, знаю я, знаю, да ведь спросить полагается… А еще хочу вот что сказать… Красный-то Гоз наверняка Илонку посватает на этой неделе. И вам бы хорошо поскорей дело закончить. Чтоб не подумали люди, мол, мы его, Гоза ждали, или что там еще. Сама знаешь, дочка, людям только дай о чем поговорить.

Знает это Марика, хорошо знает, еще бы не знать. Лучше бы она всего этого не знала. Лучше бы не ведала, что за парень Красный Гоз и что за девка Илонка Киш… и какие мучения ей терпеть придется. Марика вдруг становится чересчур веселой. Садится рядом с вдовой на припечек, ласкается к ней, шубейку гладит. Так и договариваются, что на неделе, в четверг, пришлет Ференц сватов.

И насчет свадьбы все обговаривают, что да как и кого позовут в шаферы, кого — дружками, подружками. А каша между делом сварилась и загустела уже; вдова идти собирается. С этими вроде все в порядке, Марику с Ферко связала она накрепко. И все же чувствует, рано пока в трубы трубить: надо еще довести дело до свадьбы.

Идет вдова домой, по пути заглядывает к Жирным Тотам. А дома у нее веселье; Пирошка прялку давно уже в угол отставила, еще когда Ферко попрощался и ушел. Парни совсем разошлись, играют с девкой, как кошка с мышью. Поначалу-то лишь щипали, а потом Косорукий Бикаи вдруг схватил ее и начал в губы, в лицо, в шею целовать безо всякой жалости. Где поцелует, там белое пятно остается, чтобы потом заполыхать огненным цветом. Задыхается Пирошка, вырывается у него из рук, тут подхватывает ее Тарцали и тоже целует без зазрения совести. Жарко в горнице, печка предательски обдает теплом, горячит тело…

Кто знает, чем бы все это кончилось: оба парня совсем распалились, все больше хотят видеть, все больше хотят на вкус попробовать. Да и Пирошка все слабей сопротивляется. Она и смеяться уже не в силах — лишь постанывает, будто горлица на ветке. Но тут вдруг шаги слышатся за окном; парни испуганно отскакивают от Пирошки. Один рядом на стул садится, другой — совсем далеко, под зеркалом. Пирошка с трясущимися руками, с губами побелевшими тянется за прялкой и все не может ее ухватить, промахивается. Едва успевает прижать ее коленями да взять веретено, как открывается дверь и входит Красный Гоз.

Встав у порога, оглядывается, принюхивается.

— Что это вы здесь делаете? — спрашивает, а сам уже хохочет.

— Что нам делать? Разговариваем, — разводит руками Тарцали. Пирошка помалкивает, сидит скромно, тянется губами к сбившейся кудели, как жеребенок к клочку сена. Искоса на Красного Гоза поглядывает: что за высокий, пригожий парень.

— Вижу, вижу… меня не обманете, — хохочет Красный Гоз.