Пядь земли

— Я не знаю, что в этом правда, что нет, господин главный уездный начальник, я только помню, что крепко за воротник заложил… Я ведь не отказываюсь…

— Что-что? Заложили куда?..

— Ну словом, когда выпьет человек, запросто может к чужой теще в зятья попасть…

— О! — и исправник даже садится от удивления.

— Пока опомнишься, глядь, а нос-то в дерьме… Ежели б не это, не было бы у меня, господин главный уездный начальник, никаких забот на свете…

— Подождите-ка! Какая теща? Да еще нос в этом… в дерьме?.. — Кулаком стучит исправник. Хочется ему расхохотаться громким, легким смехом. Экий чудной мужик! Что ни слово, то бог знает какая глубина… и притом не беспроглядная, а светлая, мерцающая глубина.

— Это мы, мужики, стало быть, так говорим промежду собой…

Ну конечно же! Известно ведь, мужики на другом языке разговаривают, когда они сами по себе. Потому-то в каждый его приезд и оборачивается деревня новым лицом. О, как часто хотелось познать ему истинный ее облик — и никогда не удавалось… Вот стоит перед ним мужик, который, видно, основательно запутался в своей жизни. И оказывается, через него-то, через этого странноватого человека с изрытым глубокими морщинами лицом, и можно заглянуть в таинственную душу деревни. Будто через окно какое-нибудь.

— Послушайте-ка, милый… Мы с вами оба — венгры, а если не совсем одинаково это понимаем, так это ерунда. Не надо скрывать — да мы к сами знаем прекрасно, что вы были красным солдатом в России… Но это вас не интересует. Большевиком вы все равно бы не стали, если б даже захотели. Так что мы на это закрываем глаза. Мне только интересно, как вы все-таки видели тамошний мир? Что вы там делали? Как попали домой? Почему вернулись, если уж связались с ними? Вот обо всем этом и расскажите мне, милый мой. Я не возражаю, пусть вы что-нибудь пропустите, если считаете нужным. Расскажите, что можете. Понимаете меня? Я вас об этом прошу, как венгр венгра… будем хоть раз искренни друг с другом… Попробуем быть искренними…

Имре Вад смотрит на исправника не моргая. Не думает над тем, что сейчас скажет. Чего тут думать? И так ясно, что нет у него другого спасения, кроме как говорить. Эх, если б люди могли его выслушать и понять, почувствовать, что он пережил… Тогда бы никто его не дергал, не подозревал. Ведь пережитое на всю жизнь сделало его великим страдальцем, и нет на свете такого лекарства, которое облегчило бы страдания. Сколько раз показывал, приоткрывал он себя (отсюда-то и все напасти) — пусть не целиком, а понемногу, так из карьера берут кусочки камня на пробу… И все напрасно. Только несчастья на него сыпались, с полицией приходилось объясняться, с властями. Ну ладно, поглядим, как исправник все это примет.

— Дело, собственно, с того началось, господин главный уездный начальник, что в Екатеринбурге налетели однажды на лагерь белые. Я-то сам тогда у казака одного был в работниках, это меня и спасло. Белые много наших насмерть замучили. Сколько человек-в нужнике, утопили!.. У них — оружие, у нас — нет, так что им легко с нами было справиться. Ну ладно… я бы тоже оттуда живым не вышел, это там легче легкого было. Казак, хозяин мой, близко жил от города, в общем, и баба мне уже надоела, то есть… словом, и красные за бока брали, и белых я боялся, и хозяина убили… Что, думаю, делать? И пошел, значит, служить.

— Ну и что дальше?

— Ну значит, и столкнулись мы обратно с теми. Короче говоря, мы с ними то же, что и они с нами…

— Топили их в этом… в нужнике?

— Ну да. Это, изволите знать, так делается: тут яма, одно дерево так стоит, другое — так… — и показывает руками.

— Ну, не всех же, наверное, топили?..

— Всех? Нет, не всех. Одних — так, других — этак. Кого как. Многим, конечно, звезду пришили…

— А это что такое?

— А это… это я не могу сказать.

— Почему?

— Потому что… очень скверная штука. Некрасивая.

— Ну ладно… не говорите. Я догадываюсь, что это такое. — Исправник встает. Ходит по комнате. Да, страшный ураган подхватил этих мужиков, подхватил и унес в невероятную даль, как пушинку. Какое упорство, какая сила нужна была, чтобы остаться в живых и через все преграды вернуться домой!..

— Вот что, Имре Вад, я не возражаю, пойте себе в корчме, что хотите, только не пойте эту ужасную песню. Ну, эту… «Вставай, проклятьем заклейменный…» И что еще там?… «Мир голодных и рабов». Так его растак, этот мир. Вы других песен, что ли, не знаете? Ведь у нас, у венгров, столько прекрасных песен.

— Знаю я. Знаю их все. Да я и сам песни могу сочинять. Вот года два назад придумал одну…

— Ну видите, как славно. Ну-ка, спойте.

— Не извольте сейчас от меня требовать, господин главный уездный начальник… это так просто ведь не идет… — пугается Имре Вад.

— Ну-ну, ладно, потом как-нибудь споете. Но смотрите, держите себя в руках. Больше не делайте глупостей. А теперь идите с богом. Кто там дальше? — поворачивается он к писарю.