Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР (1928-1941)

Эти письма изо всех сил стараются скрыть возможный «интерес» их автора. Скупость выражения и краткость — предпочтительные стилистические средства. Чаще всего доносчик ограничивается тем, что сообщает имя того, на кого доносит, и то, в чем его обвиняет. Читая газету «Известия» от 1 января 1938 года, крестьянин из села Максимовка Воронежской области обнаруживает, что некто В.С. Тюков был назначен заместителем руководителя Госбанка{696}. Он тут же пишет Молотову о том, что в его деревне вплоть до 1925 или 1926 года жил богатый собственник Степан Никитович Тюков. У него было два сына: Валентин Степанович Тюков и Виталий Степанович Тюков, которые являются, таким образом, тезками нового руководителя Госбанка. Этот-то факт и заставляет автора написать Молотову с просьбой проверить «не может ли случится такого случая, что к нам в аппарат пролезли классовые и враждебные нам люди»[226].

Эти доносчики хотят произвести впечатление добросовестных граждан, которые, случайно узнав о том или ином нарушении, немедленно сообщают о нем государству[227]. Характерная черта — незамедлительность реакции на факты после их обнаружения

[228]: доносчики подчеркивают это, используя формулировки типа «я только что узнал» или «у меня только что был…»{697} 28 августа 1932 года А. К., житель Нижнего Новгорода, встречает в банке своего бывшего односельчанина. Этот человек, сын кондитера из Шарьи, разговорившись, рассказывает, что работает в одной из администраций города. В тот же день А.К. спешит донести эти сведения до бюро жалоб{698}.

Между тем письма этого типа не ограничиваются такими точечными разоблачениями. Часто они представляют собой «донос на ближнего»: с их помощью жалобщики пытаются разрешить застаревшие личные конфликты, например, в письмах, касающихся взаимоотношений с родственниками. Такие письма, часто приводимые в пример как знак разрушения социальных связей[229]

, тем не менее мало представлены в доступных нам архивах[230]. Те, что можно найти, касаются в основном отношений двух типов: между мужем и женой, обычно после развода, или между родителями и детьми[231]. Во втором случае нельзя говорить о собственно доносе, поскольку речь идет, как правило, о том, чтобы постфактум отмежеваться, а не о том, чтобы сообщить властям. Случаи доносительства со стороны бывших жен представляются более документированными: Шейла Фитцпатрик нашла два примера, и статья в «Правде» от 8 июня 1938 года осуждает подобную практику{699}.

[232] Обращение к государству для разрешения подобных конфликтов приобретает порой трагикомическую окраску. Так, двое бывших супругов пишут Калинину с жалобами друг на друга с интервалом в неделю (11 и 18 мая 1935 года){700}. Второй, по-видимому, не знает о письме первого. Брошенная жена обвиняет мужа в том, что он ее бил, тот же, в свою очередь, раскрывает Калинину сомнительное социальное происхождение бывшей супруги!

Чаще всего такова и природа доносов на соседей по коммунальной квартире. Причина этих писем — злость, рожденная поведением в быту, и таких писем тоже немного: так, один из соседей сообщает, что другой житель той же квартиры «дверью умышленно хлопает так, что у нас в только что отремонтированной квартире вся штукатура в прихожей облетела» и выражается «нецензурными словами». Регулярные стычки между этими двумя мужчинами происходят также при выяснении, по чьей вине возникает сквозняк{701}.

Лейтмотивом доносов на отдельных граждан остается тем не менее мысль, что те запятнаны. Запятнаны от рождения — из-за своего социального происхождения или запятнали себя сами неправильной политической позицией, или — и так бывает чаще всего — контактом с врагами. Эта мысль появляется ранее, но она характерна для конца тридцатых годов, особенно для периода репрессий 1937–1938 годов. За счет своеобразного капиллярного эффекта всякий советский человек, который тем или иным способом оказывается в контакте с источником «загрязнения», становится изгоем. Большевистское видение мира бинарное: существует невидимая граница, отделяющая «их» от «нас». Контакты между двумя лагерями очень часто дают повод для доносов.

Чужой — прежде всего географическое понятие. Малейший контакт с внешним миром рождает сомнения[233]. Особенно физический контакт. Так, в июле 1937 года некоего комсомольца обвинили в том, что он «выпущен подозрительно скоро»{702} из-под ареста японцами в Харбине, в Маньчжурии. Хирурга больницы на острове Шпицберген обвинили в «очень подозрительном» общении с норвежцем, который пришел к врачу и его жене домой в восемь утра. Автор письма, сотрудница хирурга, пишет об очень спокойном тоне их разговора и о том, что в конце встречи хирург передал норвежцу пакет, добавив несколько слов на немецком{703}.