Пятое время года

Эдуард Петрович, поджидающий на зеленом пригорке, тоже выглядел очень нарядно, как настоящий художник, — в свободной рубашке «апаш», с пестрым шейным платком.

— Опоздали, голубушка, опоздали!

— Извините, я невероятно долго прождала трамвай.

— Ничего-ничего, торопиться некуда! Ради вас, сударыня, я сегодня отменил все свои дела. У меня к вам такое предложение, любезнейшая Нина Александровна. Для начала мы с вами погуляем. Такое благолепие кругом, воздух поистине райский! Налюбуемся природой и отправимся любоваться, так сказать, творениями вашего покорного слуги.

Воздух действительно был божественным, наполненным запахами сирени, травы, молодых листьев. Песчаная дорожка шла между исполинских дубов, только-только выпустивших красноватые, тугие листья, и кустов орешника, еще нежно-зеленых. Кусты орешника закончились, и перед глазами предстала сначала помойка: ржавые кровати, корыта, ведра и все прочее, — потом голубая дощатая уборная с настежь распахнутыми дверями и, наконец, одноэтажный барак, возле которого болтались на веревках простыни, мужские кальсоны, женские лиловые и желтые трико. Орало радио. Русский народный хор имени Пятницкого задорно выкрикивал:

Эх ты, зима морозная!

Ноченька яснозвездная!

Скоро ли я увижу

Мою любимую в степном краю?

Эдуард Петрович явно старался быть выше обстоятельств, но смущенная улыбка все-таки выдала его неловкость за окружающее убожество.

— Присядьте, голубушка, вот сюда, на лавочку. Я отлучусь всего на несколько мгновений. Захвачу кое-что и отравимся на пленэр. Один момент!

«Бабетта» растрепалась за долгий путь, помада стерлась. Капельки духов «Ландыш серебристый» на виски и шею немножко освежили, но настроение было тягостным: подумать только, Эдуард Петрович, творческая личность, художник, вынужден жить в этом страшном бараке, откуда тянет давно забытым запахом керосинки и раздается площадная ругань каких-то простецких теток, заглушающая даже радио.

Тетки, к счастью, затихли, и вдруг:

— Глянь-к, Маруськ, Суслик-то наш какую бабу привел!

— Никак не угомонится старый б…н!

Не дожидаясь продолжения, она подскочила с лавки и, если бы не Эдуард Петрович, подхвативший под руку, через минуту уже очутилась бы на трамвайной остановке.

— Пойдемте, голубушка, пойдемте! Страшная публика! Жалкий плебс!

По сырой тропке сквозь заросли отцветшей черемухи перепуганный Эдуард Петрович бежал впереди, а она, спотыкаясь, следом… Ну не дура ли? Зачем все эти приключения?

— Не хмурьтесь, любезнейшая! Сейчас мы с вами устроим пикничок и, так сказать, забудутся все мерзости людские. Тут есть одно прелестное местечко…

На склоне крутого, глубокого оврага, поросшего буреломным лесом, зеленела полянка с хрупкими зацветающими ландышами и белыми звездочками кислицы.

— Вниз спускаться не будем, там сыровато, ножки намочите, а вот здесь, с краешку, оченно хорошо. Так сказать, и наш покой никто не нарушит, и нам открывается отличная панорама… — Эдуард Петрович вытащил из большой дерматиновой сумки фланелевое одеяло и, расстелив его, выставил на середину четвертинку водки. — Располагайтесь, сударыня, будем пировать!

На «пир» слетелись, кажется, все кома

ры, проживающие в овраге. Чертова мошкара кусалась отчаянно, зудела над ухом, впивалась в ноги. Не спасали ни широкая юбка, ни ветка папоротника.

— Прошу откушать, любезнейшая! — Эдуард Петрович протянул стаканчик с водкой.

— Я не буду пить, Эдуард Петрович.

— Ни в коем случае! Должны же мы отметить, так сказать, ваш приезд в наши скромные пенаты? Итак, за вас, несравненная Нина Александровна! — Эдуард Петрович выпил, снова взглянул с укоризной и принялся торопливо чистить шкурку с картошки «в мундире». — Сейчас-сейчас, я организую вам закусочку. Пища богов! Ничего нет лучше россейской картошечки, завезенной в наши просторы царем-батюшкой, благословенным Петром Алексеевичем… Ну, полрюмочки, голубушка?

— Нет-нет, извините, я не хочу.

Эдуард Петрович больше не настаивал. Когда он выливал себе в стопку последние капли из бутылки, его рука заметно подрагивала. По-видимому, как и большинство художников, он был человеком сильно пьющим.

— Сударыня, я поднимаю мой «бокал» за блеск дивных глаз, за пламень ланит, за ваши божественные ручки! — Лихо опрокинув в рот заключительные полстопки, Эдуард Петрович как-то странно захихикал и вдруг, схватив за запястье, жадно прилип губами к ладони. — Несравненная… чаровница! Наконец-то мы сегодня сольемся в экстазе!

Не успела она что-либо сообразить, как больно ударилась затылком о землю. В спину вонзился острый сучок, а Эдуард Петрович, навалившись руками на плечи, все крепче прижимал к земле.

— Эдуард Петрович, что вы делаете? Отпустите меня!

— Мадонна моя, я чувствую всем телом, всем организмом, как ты изнываешь от страсти. Какие круглые, тугие перси! Богиня… Ну, обними меня, лобзай, моя ветреная куртизанка!

— Пустите, Эдуард Петрович! Да что же это такое с вами?

— Возбуждай меня, сладострастная, возбуждай! Приблизь, прелестница, минуту взаимного упоения. Какие полные бедра! Сейчас снимем твои шелковые трусики, и ты окажешься на верху блаженства…