Пятый арлекин

После смерти Бориса остался архив, но Ирина никогда не заглядывала в бумаги. Первые месяцы не могла притронуться — было больно и горько, а потом по другой причине — посчитала, что предала его память, так быстро сойдясь с другим человеком. А в последнее время вдруг стала вспоминать Лосева, и стало ей его явно не хватать. Причину этого она не могла объяснить даже себе самой. Ну разве Лосеву сравниться с Новиковым? Только и Виталию Романовичу не хватало одной черты Лосева — естественной чуткости. Конечно, не знал бедный Борис Викторович всех ласк и тонкостей, которыми в совершенстве владел Новиков: бывало придет с работы, еле ноги волочит, умоется, пожует чего-то наспех, и скорей снова за письменный стол, теорему добивать. А на ходу прикоснется к Ирине, проведет рукой по ее волосам и будто застесняется, вроде как чувствует, что неудобно взрослому человеку так раскисать. И все, ничего больше, а все равно, запомнила Ирина этот жест, так запомнила, что вдруг стало ей не хватать этого. Гнала от себя эту мысль, говорила себе, что все это от пресыщенности мужскими ласками Новикова, а все равно понимала в душе, что идет эта неудовлетворенность совсем от другого. А вот от чего, уяснить не могла.

Уехал Новиков в очередной раз в вояж по сбыту особо дефицитных изделий. Алена укатила к бабушке на каникулы, и осталась Ирина одна в своей роскошной трехкомнатной квартире. На третий день одиночества она пришла с работы, приняла душ, пожевала нехотя бутерброд, а потом принялась ходить по комнатам. Будто без всякой цели, а ноги сами заворачивают к кладовке, где лежат завернутые в полиэтилен бумаги Бориса. Опять не хотела сознаваться себе самой, что притягивают ее эти бумаги, что позарез необходимо общение с покойным Борисом. Чуть-чуть засомневалась, а потом снова, как в омут головой кинулась: открыла быстро дверь и оттянула в сторону палатку и прочие туристские принадлежности Новикова, который был сильно подвержен отдыху на природе или, как он выражался, на натуре. Сильным движением руки вытащила из-под всякого хлама мешок и, прежде чем отнести в спальню, долго смотрела на просвечивающиеся сквозь синтетику тетради, желтые листы бумаги, блокноты, и лишь проникшись прежней теплотой и как бы простив себя за предательство, разложила все на огромной двуспальной кровати и стала вынимать из мешка содержимое, расправляя измятые листы и откладывая их в сторону. Из толстой тетради выпала фотография. Ирина Александровна встрепенулась, будто потревоженная птица, едва не вскрикнув от нахлынувших внезапно чувств, и схватила снимок. На нем Борис и она на пароходе, около борта на верхней палубе, рядом слева спасательный круг с надписью «РОССИЯ». Ветер растрепал Ирине волосы, прикрыв лоб черной прядью. У Бориса наоборот, волосы подались под ветром назад, оголяя массивный тяжелый лоб, лицо открытое, доброе и беззащитное, и даже немного удивленное. Удивление постоянно жило в Борисе с тех пор, как они поженились, будто он так и не мог поверить, что эта женщина останется с ним навсегда. Он и ухаживать толком не умел, а когда поцеловал в первый раз, то покраснел и извинился. Тогда Ирине Александровне это даже понравилось, ценила она в человеке прежде всего скромность и надежность, а вот когда встретилась с Новиковым и вспомнила первый поцелуй Бориса, то стало смешно. Нелепыми показались ей отношения с прежним мужем, нелепыми и в чем-то оскорбительными. Еще бы! Ведь после свадьбы они две недели не были близки, хотя и спали вместе. Оттягивала близость как могла, была в ее замужестве дань заведенному порядку: женщина должна иметь мужа, семью, детей. То есть, как все. И только Новиков открыл ей глаза на жизнь. А теперь вдруг потянуло снова к Борису, затосковала, оценила прошедшим числом его достоинства, неистовость в работе, фанатичное стремление во что бы то ни стало добить решение математического казуса, от которого отказались все здравомыслящие математики, даже представители такой престижной и новаторской школы, как Николы Бурбаки. Лосев был уверен, что добьется решения, и был действительно близко к нему. А потом — электричка, открытая дверь и нелепый случай, оборвавший жизнь почти состоявшегося математика.