Пятый лишний

Через полтора месяца мы просыпаемся в одной постели. Клео феерична, она обжигает, как факел, а потом залечивает ожоги холодными поцелуями. Она изменилась; может быть, изменился я. Ещё через месяц она переезжает ко мне. И вопреки всем моим убеждениям я ничего не имею против.

Нам чертовски весело. Если она и заметила Лёнчика-первого, то развивать эту тему не стала. Он старается появляться только на любимой работе, а в остальное время наблюдать. Мы занимаемся всем, что придёт в голову – мою или её. Катаемся по ночам на мотоцикле, рассекая по подсвеченным разноцветными огнями улицам, ходим в ночные клубы, отдаваясь зажигательным ритмам танцевальной музыки, пьём шампанское на завтрак и вместе принимаем молочные ванны. Между нами возникает прочная связь, и Лёнчик-первый даже по-хорошему завидует второму, потому что сам он Клео по-прежнему сторонится. Связь крепнет с каждым днём, и Клео считает, что это любовь, но я не спешу с выводами. Рано или поздно она поймёт, что я не умею любить, по крайней мере, так, как хотелось бы ей. Но она значит для меня больше, чем все, кого я встречал. Она чувствует это и не расстраивается, когда говорит мне, что любит, но не слышит того же в ответ. Её это вполне устраивает. По крайней мере, так мне кажется. Мне хорошо с ней, и это всё, что ей требуется знать. Я даже думаю, что мы сможем прожить жизнь вместе.

Мне кажется, так будет всегда. Я сильно ошибаюсь.

Кюри

Если бы Филипп держал мне волосы, пока я одаряла унитаз содержимым своего желудка, думаю, рвота была бы ещё сильнее – слишком омерзительно это клише, слишком идиотично, и мне повезло, что мои волосы собраны в хвост и ничья помощь в том, чтобы проблеваться и не запачкать при этом шевелюру, мне не требуется. Проклятый глютен, думаю я. Это может быть только он. Проклятая безглютеновая томатная паста.

Когда я выхожу из туалета, вижу, что Филипп на взводе: таким я его давно не видела.

– Ты могла умереть, – очень драматично говорит он. Драматично и возмущённо. Я даже не знаю, чем он возмущён больше – тем, что на заводе перепутали упаковки, или что там у них произошло, или тем, что он не смог учуять этот подвох и уберечь меня от нежданного врага, тайком пробравшегося к нам в дом. Зато я знаю, что совершенно не хочу никаких разборок, тем более с участием в них Филиппа. Я просто хочу волочиться его буксиром по своему тихому тёмному туннелю, не делая лишних движений.

– Нет, не могла. Аллергия не настолько сильная. Это не смертельно.

– А если бы было?! Как они смеют так рисковать здоровьем людей?! Тут же чётко написано… Нет, я этого так не оставлю!

Я представляю, как тихий и спокойный Филипп устраивает скандал в магазине, где купил пасту, потом на заводе, где её изготовили и упаковали, а потом всё заканчивается судом и многомиллионными компенсациями. От этих мыслей у меня вырывается смешок, и Филиппу это не нравится. Он слишком серьёзен, чтобы понять мою несерьёзность. Он явно намерен разобраться, доказать свою правоту (и в этом его нельзя винить) и подтвердить своё какое-никакое, а рыцарство (и вот в этом вот стоит винить меня). Только я могу его остановить, и в конце концов у меня это получается. Но я подчёркиваю (может быть, даже слишком), что оценила его стремления.

А вот чего я не могу оценить, так это его постоянных вопросов. Он никак не может понять, почему я не хочу обсуждать то, что со мной произошло, почему отказываюсь пойти в полицию, поговорить с психологом, сделать шаг к восстановлению, как он говорит. И это меня удивляет: ну как можно не понимать таких простых вещей? Когда с тобой происходит дерьмейшее дерьмо на Земле и тебе с трудом удаётся выползти из него живым, меньшее, что тебе хочется, – обсуждать случившееся. Я знаю, что произошло, и мне этого достаточно. Я никогда не смогу этого забыть, не смогу до самой смерти, но это не значит, что я должна воскрешать все подробности снова и снова, чтобы как-то там «восстановиться». После таких вещей не восстанавливаются, но я не собираюсь говорить Филиппу правду. Ни за что на свете.

Точно так же я не собираюсь рассказывать какой-то там полиции, которая ни черта не сможет уже сделать, по сто раз одну и ту же историю. Ненавижу полицию и не хочу соприкасаться с её работой. Особенно после того, что произошло. Это всё равно ничего не исправит. А справедливость, которой так хочется Филиппу, не наступит никогда. И ни полиция, ни психологи, ни сам Филипп – никто не сможет вернуть всё в норму. Только я.

И я выбираю молчание. Молчание – моя единственная защита. Не говорить об этом, не вспоминать, не думать ни секунды – только так можно закончить это раз и навсегда. Не продлевать жизнь, дать костру погаснуть. Только так. Никакой воды не найдётся, чтобы его залить, но рано или поздно именно так он и затухнет – в безмолвии.