Пётр и Павел. 1957 год

– Обычно?.. Я, как правило, на топчане сплю, – Богомолов решил соврать: он видел, как парню хотелось, чтобы его ответ был именно такой.

– Тогда я на печке, – обрадовался Серёжка. – Можно?..

– Конечно, можно… Я ведь для того и спросил.

Парень секунду помедлил, потом решительно сказал:

– Значит, спокойной ночи, – и полез на печь.

Алексей Иванович лежал на спине и смотрел на заиндевевшее окно. Ущербная луна косо заглядывала в избу, звонко играя прозрачными кристалликами изморози на стёклах. По полу распластались квадраты лунного света, и оттого в горнице зыбко дрожал голубоватый туман.

Сон не шёл к нему. Безпокойные, невесёлые думы наваливались одна за другой и не давали уснуть.

Ещё одно испытание посылает ему Господь.

За шестнадцать лет полного одиночества Богомолов привык к тому, что по ночам в доме стояла глухая тишина. Ничьё дыхание не слышалось рядом с ним в этой полноночной немоте, и он уже сроднился с ней. А теперь… Слабое мальчишеское сопение с печки будило в нём давно забытые чувства. Он привык отвечать только за самого себя, а сейчас, и перед Богом, и перед людьми, он в ответе за жизнь этого ершистого, колючего парня. Как преодолеть барьер молчаливого отчуждения, который так неожиданно возник между ними?.. Как вернуть доброе расположение и теплоту, что изначально предполагают отношения между отцом и сыном?.. Алексей Иванович не знал и терялся от ощущения абсолютной безпомощности перед этим мальчишкой.

И тут с печки послышалось прерывистое шмыганье носом.

– Серёжа, ты что, не спишь? – свистящим шёпотом спросил Богомолов.

Мальчишка ответил не сразу, но шмыганье прекратилось.

– На новом месте трудно заснуть… Мама так всегда говорила…

Алексей Иванович поднялся с топчана. Изба уже успела выстудиться, поэтому, поёживаясь от ночного холода, он закутался в одеяло, сел на лавку рядом с печкой и вдруг, после непродолжительной паузы заговорил. Он не готовился к этому разговору заранее, не обдумывал, что и как будет Серёжке говорить, не взвешивал слова, а просто, повинуясь какому-то внутреннему чувству, начал рассказывать сыну всю свою долгую и очень невесёлую жизнь. С самого начала.

И про то, как, тяготясь суровым укладом жизни в родительском доме, фактически сбежал в Москву, как влюбился в светловолосую Анечку Калинину, как участвовал в двух мировых войнах… В первой в качестве военнопленного, во второй – если не героя, то во всяком случае настоящего солдата-воина… Как был безконечно счастлив и какое неизмеримое горе пережил двадцать второго июня сорок первого года…

– Ты знаешь, Серёжа, мне тогда одного хотелось – умереть. Во мне даже ненависти к фашистам не было, а какая-то безконечная тоска и вот это… единственное желание… Смерти. Я на фронте в самое пекло лез, в атаку в полный рост ходил… Всё без толку… Почему?.. А потому, что Господь другой жребий мне уготовил. Ведь если бы я на войне погиб, тебя на этой земле не было бы. Вот и оставил Он меня в живых. Пусть с осколком в сердце, но оставил. Таков был промысел Божий, и что мне оставалось делать? Идти наперекор Ему? Глупо и смешно…

Алексей Иванович помолчал немного, потом осторожно спросил:

– Не спишь?..

– Нет, не сплю, – коротко ответил сын, но в голосе его уже не было той суровой отчуждённости, что постоянно слышалась в последнее время.

– Я ведь и в Москву неизвестно зачем поехал. В одночасье сорвался с места, словно кто меня в спину толкнул. Отчёта себе не отдавал… А в Москве вдруг сообразил – а ведь делать-то мне в первопрестольной нечего. Разве что по музеям да по театрам походить, былое вспомнить… И даже как-то неловко стало перед самим собой… Словно пацан какой, от нечего делать из дому сбежал… А на самом деле?.. Неисповедимы пути Господни!.. Мог ли я тогда предположить, что пережить предстоит?.. Мог ли представить, какая встреча меня ожидает?.. И сейчас, Серёжа, я понимаю: не случайной моя поездка в Москву оказалась… Понимаешь, что я имею ввиду?..

Серёжка молчал.

– И ещё хочу сказать…

Он не договорил. Крепко сжал кулаки, так, что даже пальцы побелели.

– Знаю, за что ты на меня обиделся, – проговорил, наконец, медленно, почти не разжимая губ. – Ты за маму обиделся… Ведь так?..

Серёжка молчал.