Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI

Я закрываю глаза… открываю — оазис здесь. Закрываю, открываю опять — оазиса нет, он расплывается на глазах… Вот что-то растет в левом углу поля зрения. Поворачиваю голову: совсем близко, метрах в трехстах, от нас выросла скала — обыкновенная скала, но голубого цвета. Вдруг на ее вершине показывается столб воды — обыкновенной воды, которая, пенясь и сверкая на солнце, начинает стекать вниз. Видны изгибы струй между неровностями камня, видны брызги и пузырьки вокруг выступов… Видны даже… Но внезапно скала тает, как мороженое на солнце: потоки синеватой массы растекаются по искрящейся и дрожащей поверхности моря, ничего нет, только мелкая дрожь, только частое волнообразное колебание… Я закрываю глаза: миражи утомляют мозг, они угнетают.

Воздух кругом кипит…

Три часа дня. Высочайшая точка накала земли.

Рефракция безумствует. Исчезли миражи, оазисы и ручейки. Исчез горизонт, исчезло и пространство. Впереди ничего нет. Мы с грохотом и лязгом с нечеловеческим упорством рвемся из никуда в никуда. Кругом нас расплавленное стекло, обжигающая жидкая и тягучая зеленовато-серая масса, которая вопреки привычке и разуму на наших глазах, зримо и почти осязаемо, мелкими извивающимися струйками течет снизу вверх. Я один в этом змеином мире, совершенно один: исчезли люди, присутствие которых могло бы успокоить и поддержать дух. Неяркое деформированное солнце кривляется на сероватом небе, горизонт исчез. Дыхание людей и мотора останавливается, мы все чаще поворачиваем машину на ветер, выключаем двигатель, молча стоим, глотая воздух. Бонелли отходит в сторону — через пять шагов лицо его делается смешным, через десять шагов — страшным. Сначала черты лица, контуры шлема и, в особенности, синие очки приходят в движение. Бонелли строит рожи, кривляется, юродствует, нелепо подергивая руками и ногами. Еще через несколько шагов мои глаза видят невозможное, что могут видеть только психически больные — Бонелли вдруг расплывается вширь, потом вытягивается в длину, как будто я вижу его отражение в зеркалах комнаты смеха. Но мне не до смеха, потому что еще два-три шага — и он начинает змеиться, как будто у него нет суставов. Синие очки то пузырятся и сжимаются, то становятся вертикально, то стекла наползают друг на друга… Один момент голова вытягивается вверх, змеится в воздухе и вдруг исчезает. Будучи наяву и в здоровом состоянии, я вижу — да, да, ясно вижу — безголового живого человека, танцующего передо мной жуткий танец… Потом над плечами опять появляется светлый змеиный столб, из которого формируется голова…

Мой спутник отошел в сторону, и вдруг из массы жидкого стекла донесся его испуганный голос:

— Куда вы?! Не уезжайте! Я здесь! Здесь!!

С перекошенным лицом он вынырнул из ничего и судорожно припал к машине.

— Мне показалось, что вы тронулись дальше… — всхлипывал он. — Машина сначала раздулась, как гора, потом стала длинной и поползла вперед…

Комната смеха в Танезруфте… Кто однажды заглянул в нее, не забудет этого бреда до самой смерти. Или до погружения в безумие: потому что такие комнаты смеха имеются и у нас. Они называются камерами для умалишенных.

Остановилось ли время? О, нет, оно идет, приближая минуту освобождения. И этому есть доказательства: растет щетина на наших подбородках, все гуще слой грязи на лицах и руках, исходящий от нас при каждом движении запах все сквернее.

Ранним утром на горизонте появляется лиловое пятно. Оно голубеет, потом синеет… Появляются контуры роскошных пальм…

Мираж? Опять обман?!

Нет, настоящий оазис! Живой оазис!!

Ощущение такое, как будто бы на утлой ладье мы переплыли океан.

— Земля! Земля!! — дружно, не сговариваясь, закричали четыре взрослых человека, чуть не плача от радости, пританцовывая и еле сдерживая желание броситься друг другу на грудь.

Языки развязались: все говорят разом, все шутят. Гастон кажется невероятно милым, он рассказывает невинный анекдот об одной еврейке, которая переезжала Сахару. Три моих спутника оглядываются назад, радостно вздыхают, и каждый по-своему подводит итоги:

— Проклятые места!

— Кошмар наяву!

— Серый ад!

«Ну, а мои выводы?» — думаю я.

После раздумья, говорю себе: «Хоггар — тысяча воспоминаний и образов. Танезруфт — только одно — ужас. А все вместе — удивительная многоликость пустыни. Как хорошо, что я это видел и пережил! Как хорошо!»

Наступил день, когда на желтом фоне песка вдали появилось что-то серое, потом зеленоватое. Трава! Не пучки высокой жесткой верблюжьей травы, а маленькие участки самой обыкновенной травы, вот такой, как у нас, только чахленькой и пыльной. На сером песке эти зеленые островки плыли по обеим сторонам машины, увеличиваясь и сливаясь. Несколько часов хода, и мы катим по траве, а справа и слева проплывают островки песка. К вечеру они исчезли. Я обернулся и долго смотрел на желтое пятнышко. Оно отодвигалось назад, становилось все меньше и меньше и, наконец, исчезло. Из вида, но не из памяти…

Р-р-р-р-р…

Машина резко тормозит.

— Что такое?

— Смотрите — муравейник!