Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

Позднее явилась новая заведующая амбулаторией, а Тамару отправили на третий лагпункт. Возчик, цыган Иван, передал тамошним контрикам нашу записку: «Рачкова — сексот и гадина. Будьте осторожны». Обратным рейсом Иван привёз старую еврейку очень благообразной внешности и тоже бывшую супругу секретаря обкома. При ней с Иваном пришёл ответ: «Получили вашу гадину, посылаем нашу. Не верьте ей ни слова». Новая осведомительница стала работать в обстановке вежливого недоверия и не сумела пустить корней в нашей среде. Второй царицы Тамары из неё не получилось. Рач-кову и некоторых других обитательниц сусловского женбарака Анечка и я видели в Москве, но об этом скажу в своё время.

Миллионеры, лейтенант госбезопасности Бульский и жулик Греков, надо полагать, тихо доживают сытые дни — советская земля для них всегда стлалась пухом!

Тэру Таирову я не встречал и о её судьбе ничего не знаю.

После отъезда Тамары Рачковой амбулаторией стала заведовать вольная медсестра, только что окончившая Ростовский медицинский техникум, молоденькая и симпатичная девушка, на людях — гражданка начальница или Мария Тимофеевна, наедине — просто Маруся. Она начала жить с Севочкой. Жили они хорошо. Маруся говорила, что в зоне она отдыхает от жизни. Как видно, на воле ей жилось несладко. Потом сексоты их выследили и Севочку отправили на штрафной, где он и умер, а Марусю — на другой лагпункт, где она стала жить с заключённым каптёром. Потом её опять выследили и выгнали из лагерной системы, как Анечку Семичастную, а с каптёром я встретился в Озерлаге (в Тайшет меня направили из Москвы как бывшего сиблаговца).

— Славная была девушка, — шептал каптёр, глядя в пространство. — Таких здесь не держат: доверия она у начальства не заслужила!

Николая Кузнецова после моего отъезда увезли на пересмотр, и он исчез из Сиблага; Малышку, его жену, перетащили в Тайшет.

Дима Бертельс сейчас живёт в Ленинграде. Он врач и, я уверен, хороший врач.

Бориса Григорьева взяли в этап, мы встречались в Москве, и его историю я расскажу позднее.

Андреев с каждым днём становился всё мрачнее. Мухина освободилась, но продолжала ради него работать всё в том же детдоме, и от неё он первый получил известие, что в начале следующего сорок восьмого года все контрики из Сиблага переводятся куда-то на восток, где будут содержаться на каторжных условиях, значит без женщин и под усиленной охраной. В Озерлаге я встретил множество сиблаговских знакомых и друзей, но Андреева и Мухину не видал; да ей и не было смысла переводиться в Тайшет.

Бывшую заключённую врача З.Н. Носову перевели в Ма-риинск. Ей я доверил первые экземпляры моих записок и все рисунки — целую кипу, но Носова не выдержала жизненных испытаний, стала наркоманом и исчезла с моего горизонта вместе с рисунками и тетрадями. В части рисунков это невосполнимая потеря. Хорошо, что хоть моя верная Анечка спасла вторые неполные экземпляры записок!

Щеглова пристегнули к этапу для счёта — у ворот заболел один этапник, а он как раз проходил мимо — шёл в кухню за чаем. Больше я его не видел. Такова судьба заключённого.

Б.В. Майстраха в 1947 году взяли в этап куда-то на север, как раз накануне окончания его срока — это была манера властей в принудительном порядке заселять особо безлюдные районы. Мы встретились в Москве, и его историю я доскажу в своё время.

Г.Д. Абашидзе ещё в 1945 году умер в полном сознании, твердо и спокойно. За час до смерти он успел прошептать мне:

— Помните, сталинщине будет конец! Время идёт, и враги партии и народа погибнут. Не сомневайтесь в этом. Никогда. Слышите? Никогда!

Честь твоей памяти, дорогой друг!

Анечку Семичастную и полковника Устинченко я встретил в Москве. Это была знаменательная встреча! Но о ней позднее.

М.С. Островского я несколько раньше отправил из барака в больницу сильно ослабевшего, при явлениях общей интоксикации: у него начался сепсис, вызванный карбункулом на фоне резкого истощения. Он оставался твердым, спокойным и милым, как всегда. Потом стал временно терять сознание. Когда приходил в себя, на вопрос: «Как себя чувствуете?» — отвечал в шутку:

— Как комиссар из Первой Конной.

Иногда улыбался, подмигивал и чуть слышно добавлял: — Даешь свободу!

Перед смертью успел произнести имя жены: Лидия. И всё.

Я отказался его вскрывать — это казалось надругательство. Его увезли на телеге в горе голых распоротых трупов, обвязанных одной толстой верёвкой, и свалили в ров, наполненный водой — земля здесь сырая. Кусочек моей души был похоронен с ним в этой яме, потом засыпанной так искусно, чтобы не осталось и следов: в штабе хранилась лишь карта с обозначением места братской могилы.

«Живём мы с Эрной по плану, доктор, и живём складно и ладно, — писал мне из Свердловска Федька-Шрам. — Часто всех вас вспоминаем и желаем такого окончания жизни, которое посчастливилось добыть нам — лучшего мы сами обратно не представляем: будьте счастливы, как мы!» Эрна подписывалась по-немецки: «Эрна Счастливая».

Глядя на эти письма, Метеор насмешливо улыбался и бурчал: