Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3

Яиц мы не видели и не ели около десяти лет — со второй половины войны. Поэтому мы сначала съели яйца, конечно, без хлеба — было бы глупо портить нашим лагерным хлебом такой изысканный деликатес; потом подумали и сжевали скорлупу — кальций в организме тоже пригодится! Только покончив с яйцами, вдруг зспомнили о Сталине.,

— Я кажу: вмер!!!

— Наконец-то! Умер!!!

Мы хотели было броситься друг другу на шею, но… Лагерники всегда остаются лагерниками:

— А що з цэго буде?

— Да… Что несет нам эта весть? Заключенным всегда бывает плохо. При всех обстоятельствах. Как страна радовалась окончанию войны, а для нас оно обернулось только спецлагерями…

Настроение упало. Ноги подломились. Все — вздор… Или того хуже…

Мы садимся по сторонам столика с лекарствами и задумываемся.

— Эх, Антанта… Ничего-то мы не узнаем…

— Будем наблюдать за начальничками, Остап Порфирьевич! Они — барометр: по барометру определим виды на погоду!

К вечеру, перед самым приемом, в амбулаторию зашли начальник лагпункта и опер. Мы деликатно вышли в прихожую и демонстративно прикрыли дверь, но так, чтобы оба они были хорошо видны в щель.

— Ну, как дела, Василий Никанорович? — осторожно спросил опер.

— Да какие могут быть теперь дела, товарищ Родимцев? Вот не спал всю ночь — слезы так и лились из глаз! — в сторону, не глядя на опера, пугливо выдавил из себя начальник. — Жена говорит: «Вася, усни! Нельзя же так нервничать!» Куда там… Не могу: чувствую — не переживу!

Опер покосился на начальника и съежился: ему тоже было очень не по себе.

— И я провалялся до утра: мучения просто невероятные! Схожу с ума! Надо срочно ехать в Новочунку за новостями. Если в Штабе спросят насчет плана, что сказать?

— Да какой план… Товарищ Родимцев, слушай. Я тебя прошу — поезжай сейчас же: это важнее всякого плана. Ведь нас всех касается дело, пойми! А план — потом. Скажи, что я на днях дам сводку. Оба трактора уже работают. Начали новую просеку за сопкой. Да что там просека, эх!

Когда начальники вышли, Сидоренко посмотрел на меня вопросительно:

— Ну, как? Вроде начальнички забеспокоились?

— Еще бы, Остап Порфирьевич, их корабль тонет: крысы — верный предвестник крушения!

Мы тихо и счастливо засмеялись.

— Так що ж, Антанта, поцелуемся? Такое не часто случается!

Мы обнялись. Я пошутил:

— Христос воскресе!

Но Сидоренко с досадой отмахнулся:

— Який Христос? Мы воскресаем, Антанта! Мы! Та що мы, тысячи и тысячи безвинно осужденных: настает всенародный праздник! — он вытер рукавом вспотевший от волнения лоб. И вдруг опустил голову и задумался: не сговариваясь, мы оба вспомнили прошлое.

Сидоренко покачал головой и развел руками:

— Вмер Сосо Джугашвили, усатый чертяка, хай ему, як говориться, ни дна, ни покрышки… А Сталин? Слухай, Антанта, ты же ученый человек, интеллигент, скажи мени як коммунисту: может Сталин вмереть? Ты же сам ще в Сибла-гу мне объяснял разницу.

— Не может, — с волнением ответил я. — С ним навсегда слита наша история — как же его можно вычеркнуть из нее? Почему? Зачем? Разве Троцкий с Бухариным также твердо держали бы курс? Разве не могли они вильнуть вправо под напором невероятных трудностей? Нет, что было, то было. Народ — единственный правомочный судья, Остап Порфирьевич, он и вынесет когда-нибудь тщательно взвешенное и справедливое решение: принять несгибаемого Сталина и отвергнуть мучимого подозрительностью и страхом Джугашвили!

Прошел еще год…

16 декабря 1954 года, город Омск.

«Здравствуйте, наши дядя Сидоренко и дядя доктор!

Сегодня мне исполнилось десять лет. К нам придут девочки из нашего класса. Еще в этот день мы всегда посылаем вам посылочки. Я учусь хорошо. Мама очень радуется. А еще будем встречать Новый год в школе, я буду читать стихи. И еще папа говорит, что вам скоро выходить на волю, теперь другие времена. Посылочки ждите.

Папа, мама, я и братик Павлуша вас обнимаем и целуем.

Ваша Любаша Головина».

Железная дорога была достроена, из Тайшета в Братск и обратно пошли поезда. Лагерники сделали свое дело, и основной контингент, бывшие сиблаговцы и бывшие горно-шорцы, стали перебрасывать в Омск на новую грандиозную стройку. Остап Порфирьевич и я ехали в одной теплушке и попали на один лагпункт. Я принял амбулаторию, Сидоренко — бригаду обслуживания, все опять потекло по-старому, но условия жизни оказались иными: жизнь изменилась.

Посредине каждого загона год назад здесь были выстроены аккуратные домики с двумя дверьми: входящие не рисковали встретиться. Вокруг такого домика со спущенными занавесками заключенные ходили с опаской: внутри, как злой паук, таился кум.

— Наш опер еще ничего, человек неплохой, — рассказывали нам местные старожилы. — Но в управлении сидит зверь. Его знают, наверное, по всему Союзу.

— Кто такой?

— Полковник Долинский! Гад, каких мало. Вот и эти домики в каждой зоне понастроил. Говорит: «Что думает каждый лагерник — это его дело, но что говорят меж собой два лагерника — это уже мое дело!» Всех таскает в этот домик, будь он проклят! Придет время — эти домики будут уничтожены первыми! Сожжены, а место перепахано!