Пир плоти

В другой раз Айзенменгера вызвали в один из лесов в Суррее, где на месте разборки между двумя соперничавшими наркобандами осталось семь трупов. Перед смертью этих семерых пытали шилом для скота, после чего просто расстреляли из дробовика и сожгли. Известь не успела разъесть их лица, и все, что на них можно было прочитать, — это страх и усталость, но никак не удивление. Тут все произошло согласно принятым в этих кругах правилам. Действия и мотивы сторон всем были понятны. И благодаря тому, что жертвы знали, почему вынуждены терпеть все эти издевательства, их смерть, возможно, выглядела не так страшно.

А какой случай был самым жутким?

Самым жутким был последний. И не только самым жутким — он принципиально отличался от всех остальных. В тот раз Айзенменгер не мог оставаться безучастным доктором, просто делать свое дело и разглагольствовать о причинах смерти. Этот случай стал для Айзенменгера злой насмешкой судьбы, и теперь он сам оказался в центре событий — там, где он никак не предполагал (и не должен был) находиться.

Это была шестилетняя девочка с карими глазами, умершая у него на руках. Звали ее Тамсин Брайт.

В тот день Айзенменгер сдал свою машину в ремонт и попросил знакомого полисмена, Боба Джонсона, подвезти его. Весь день он провел в суде графства. День выдался не из легких: Айзенменгеру пришлось отстаивать результаты своего обследования перед самоуверенным барристером. Тот же обладал не только деньгами, но и красноречием, и даже мозгами. Айзенменгер чертовски устал и был не прочь чего-нибудь выпить. Он не вслушивался в слова, которые Джонсон говорил кому-то по рации, — он все равно почти ничего не понимал из переговоров полицейских.

— Прошу прощения, — произнес вдруг его попутчик, и Айзенменгер сперва не понял, о чем идет речь, пока Джонсон не включил сирену и фары на полную мощность и не рванул вперед. Айзенменгер помнил, что поначалу у него даже дух захватило и он испытал нечто вроде мальчишеского азарта, глядя, как лихо они мчатся, оставляя позади все другие машины и время от времени выезжая на встречную полосу.

Одноэтажный коттедж, возле которого они затормозили, время превратило в грязную развалюху; участок перед ним, весь в маслянистых пятнах, был завален черными полиэтиленовыми мешками. Из окна гостиной, разбитого и кое-как заколоченного досками, словно сквозь треснувшее стекло входной двери, просачивались струйки дыма. Айзенменгер и Джонсон оказались первыми, кто прибыл по вызову. Вокруг них быстро собралась небольшая толпа мужчин среднего возраста, молодых матерей и женщин постарше. Никому из них не хватало смелости или желания что-нибудь предпринять.

— В доме есть кто-нибудь?

Можно было подумать, будто этих людей заставляют признаться в поджоге или ткнуть пальцем в виновного. Никто ничего не знал.

— Кто здесь живет?

— Женщина с маленькой девочкой, — неохотно сообщил кто-то таким тоном, словно выдавал военную тайну.

— Вы лучше останьтесь здесь, — обратился к Айзенменгеру Джонсон.

Но тот не послушался совета. Им двигала идея. Идиотская идея, что он должен вести себя геройски.

Таким образом, Айзенменгер все-таки проследовал за Джонсоном. Полицейский не стал возражать, — возможно, в глубине души он был рад тому, что не один. Когда они подошли к полусгнившей двери, Джонсон отпихнул Айзенменгера в сторону, сам тоже остановился сбоку от двери и поднял дубинку. Отвернув лицо, он ударил дубинкой по стеклу. Звеня, посыпались осколки, и в образовавшуюся дыру повалили клубы дыма, но огня видно не было.

Просунув руку в отверстие, Джонсон повернул ручку, и не успел Айзенменгер моргнуть глазом, как полицейский уже исчез в дыму.

Помедлив несколько секунд Айзенменгер направился следом. Уж если изображать героя, так до конца.

Уже внутри он с облегчением увидел, что пламя в доме не бушует, а дым и удушливый запах исходят от кучи тряпок, наваленных в гостиной. В ковре образовалась дыра, но дальше огонь не успел распространиться. Джонсон схватил с кресла грязное одеяло и набросил его на дымившуюся кучу. В этот момент с улицы донеслись звуки подъезжавшего автомобиля пожарной команды. Джонсон вышел им навстречу, оставив Айзенменгера одного.

Тот прошел из гостиной вглубь дома, где находилась кухня, служившая также столовой. Дверь была закрыта, и из-за нее доносился нестройный шум. Музыка, разговор, крики — все это, приглушенное запертой дверью, смешивалось в единую какофонию, но не услышать эти звуки было невозможно. Телевизор, решил Айзенменгер, но вскоре до него донесся совершенно иной звук. Звук, который был живым и явно не записанным на пленку.

Тихий плач.

А затем…

Айзенменгер узнал этот звук. Что-то вроде вдоха наоборот, когда воздух врывается в вакуум, где сталкиваются две воздушные волны.

За этим странным звуком моментально последовал жуткий вопль.

Айзенменгер распахнул дверь.

Зрелище, представшее ему, навсегда запечатлелось в его памяти как воплощение абсолютного кошмара, и он чувствовал, что даже смерть не сможет стереть его, что он останется в его сознании навечно.