Пир плоти

Спиной к стене стояла женщина, она машинально щелкала зажигалкой и с мечтательной улыбкой глядела куда-то вдаль, а в центре комнаты виднелось еще что-то, окутанное огнем и дымом.

Это была маленькая девочка.

Стол был накрыт, звук в телевизоре включен на полную мощность. Из радиоприемника на всю комнату гремел симфонический оркестр. Сама же комната наполнялась дымом; он поднимался вверх, скапливался под потолком и клубился вокруг грязного розового абажура.

Девочка корчилась на полу и кричала, кричала, кричала…

Не видя ничего, что можно было бы накинуть на нее, он сорвал с себя пиджак и, бросившись к девочке, накрыл ее пиджаком, ладонями чувствуя жар пламени, но не ощущая боли. На то, чтобы сбить пламя, потребовалось не больше двадцати секунд, и все равно он опоздал на миллиард дней.

Тело девочки почернело и потрескалось, красные пятна выступали из клочьев плоти, к которым прилипли расплавленные обрывки нейлона, когда-то служившего одеждой; от детского лица осталась лишь половина, обе руки, туловище и одна нога обуглились. Айзенменгер решил, что девочка мертва.

Он хотел поднять ее и убедиться, что огонь угас. Доктор машинально поднял глаза на женщину, но та даже головы не повернула в его сторону.

Айзенменгер заорал, призывая Джонсона. Заорал так, как не кричал никогда в жизни.

Очевидно, от этого безумного крика девочка очнулась и посмотрела на Айзенменгера. Кошмар начался снова.

Она умирала, это было ясно. Она дернулась, и доктор почувствовал, как детское тело разламывается в его руках. Оставалось только надеяться, что она уже не чувствует боли, что огонь уничтожил все ее нервные окончания. Кто-то вошел в комнату и остановился позади него. Айзенменгер краем уха услышал громкий вдох и отборную ругань, но по-настоящему он не воспринимал ничего, кроме девочки. Слава богу, она перестала кричать. Взгляд ее единственного уцелевшего глаза остановился на его лице, и в этом взгляде не было ни страха, ни боли — одно лишь непонимание.

Последние произнесенные ею слова остались навеки в памяти Айзенменгера, время от времени вспыхивая в его мозгу. Она задала вопрос, который наполнял его одновременно ужасом, изумлением и надеждой. И ответа на этот вопрос у Айзенменгера не было.

Слова девочки красноречивее всего на свете доказывали, что Бог существует, но Бог этот жесток.

— Где моя мама?

И она покинула этот мир, оставив только смрад сожженной человеческой плоти и жирное розовое пятно на белой рубашке доктора.

Уже вывели из комнаты женщину, которая по-прежнему глядела куда-то вдаль, не обращая никакого внимания на еще дымившийся на полу обугленный сверток, и только тогда Айзенменгер поднялся и посмотрел из окна на маленький неухоженный садик. Только тут он узнал звучащую музыку. Это была «Павана» Равеля.

Айзенменгер вышел на улицу, но вся его предыдущая жизнь осталась в этом доме.

* * *

— …мать!

Локвуд лишь озвучил то, что Джонсон не решился произнести вслух. Взглянув на товарища, Джонсон понял, что сейчас произойдет. Локвуд был молодым белокурым полисменом со свежим лицом, но при этом в его мозгах не было ни одной извилины. Зато он с лихвой компенсировал этот недостаток тем, что держался властно, высокомерно и агрессивно. Локвуд мечтал когда-нибудь оставить обычную полицейскую службу, которую презирал, и перейти в Департамент уголовного розыска. Ради того чтобы преодолеть пропасть, отделявшую его от заветной мечты, он вызывался помогать в слежке за подозреваемыми, и теперь, когда по рации прозвучал вызов, он с Джонсоном как раз возвращался с такого задания.

За последние четыре часа Джонсон успел смертельно устать от Локвуда, задиравшего нос по любому поводу, и буквально молился о каком-нибудь происшествии, которое сбило бы спесь с этого самоуверенного типа. И вот теперь, похоже, открывшееся взору полицейских чудовищное зрелище могло произвести желаемый эффект. После трехсекундной паузы Локвуд издал горлом такой звук, будто чем-то подавился, и быстро отвернулся, зажав рот рукой.

— Только не на месте преступления, — пробормотал Джонсон, и Локвуд опрометью кинулся к стоявшей в стороне корзине для мусора.

Джонсон посмотрел на Айзенменгера, стоявшего чуть позади, и от взгляда полицейского не укрылось уже знакомое ему ошеломленное выражение глаз его старого знакомого.

Почему это случилось именно со мной?

После гибели Тамсин Брайт они с Айзенменгером сошлись довольно близко. Когда Айзенменгер оставил должность старшего лектора по судебной медицине, взяв годичный отпуск, большинство коллег Джонсона так и не поняли этого шага. Для людей, ежедневно копавшихся в дерьме, из которого по большей части состоит эта жизнь, и сталкивавшихся с худшими сторонами человеческой натуры, еще одна смерть — пусть даже смерть шестилетней девочки, сожженной собственной матерью, — почти ничего не значила.