Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Так или иначе, ясно, что в языке его привлекает как раз некая стабильность, преемственность, устойчивость[616], заменяющая для него другие, богословские ценности. Хотя сама работа написана в поучение «молодежи» и направлена против замшелых марристов, она насыщена странным для автора, чисто старческим, пафосом медлительности, вялого растягивания и, по наблюдению Солженицына, отдает предпочтение эволюционным процессам перед взрывными, революционными метаморфозами. Длительность занимает его как суррогат вечности: язык, напоминает Сталин, создан «усилиями сотен поколений»; его словарный фонд «живет очень долго, в продолжение веков», а управляющий им «грамматический строй» — «в течение ряда эпох».

Но ведь за «общенародным языком» стоит сам народ. В своем державном национализме[617], совпадающем с этой духовной переориентацией, Сталин словно бы опирается на максимально широкий спектр русского населения, шокирующе игнорируя его классовую дифференциацию. Может быть, как в горьковском «богостроительстве», народ — это и есть вечное русло потока, заместитель божества?

«Руководители приходят и уходят, а народ остается. Только народ бессмертен.

Все остальное — преходяще», — говорит он в октябре 1937 года, фактически повторяя изречение не упомянутого им Горького из «Исповеди» о «бессмертном народушке». Вскоре, на неофициальной праздничной встрече в Кремле, он, отвечая на лесть Димитрова, возвращается к этому афоризму: «Личности в истории появляются и уходят, а народ остается, и он никогда не ошибается», — но под народом он подразумевает на сей раз приведшую его к власти родную «середняцкую массу» партии, ее «костяк», «основу основ»[618]. А в 1942‐м, во время войны, Сталин щедро переносит приметы вечности даже на немцев: «Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское — остается».

Безусловно, во всем этом было немало его обычного лицемерия. В том же 1937 году собственный «бессмертный народ» он истреблял почти с таким же размахом, как спустя пять лет — «народ германский». Тем не менее эти тирады, в общем, соответствовали кадрово-хтоническим предпочтениям Сталина и его крепнущему национализму. Но «бессмертен» ли и правда народ — тот, что уцелеет после Сталина? На этот счет у него нет иллюзий, судя по трактату о языкознании, где он упоминает о неминуемой смерти всякого данного «общества».

Что же остается незыблемым, кроме самого протекания, смены исторических фаз? Еще в 1924 году он обмолвился оксюморонной сентенцией, привычно соединившей застылость с развитием: «Перефразируя известные слова Лютера, Россия могла бы сказать: „Здесь я стою

, на рубеже между старым, капиталистическим, и новым, социалистическим, миром <…> Да поможет мне бог истории“». Если заменить «бога» на «крота истории», кредо можно отнести к самому Сталину. По сути, он и на склоне дней сохраняет верность двупланной позиции, сопрягающей статику абсолюта с абсолютной динамикой. В этом амбивалентном ключе он и завершает брошюру о марксизме и вопросах языкознания, обрушиваясь с критикой на консервативных «талмудистов и начетчиков»: «Марксизм не признает неизменных выводов и формул, обязательных для всех эпох и периодов. Марксизм является врагом всякого догматизма». Другими словами, неизменен в этом вечном бурлении только сам марксизм — или то, что сохранил от него Сталин. Но что сохраняет он от себя самого?

Два Сталина

В своем культе он гениально сплавил две солнечные утопии — социалистическую и абсолютистскую. Он и сам подверстывал свой образ к некоей солярной религии. Громов описывает его реакцию на высказывание Анатоля Франса о Наполеоне: «„Если бы ему нужно было выбирать для себя религию, Наполеон избрал бы обожание солнца, которое все оплодотворяет и является настоящим богом земли“. Диктатор подчеркивает эти строки синим карандашом, красным обводит слово „солнце“. Красным же пишет на полях: „Хорошо!“»[619] И в самом деле, одним из монархических штампов госфольклора становится сопоставление вождя с солнцем — «красным солнышком», которое, побеждая зиму, старость и смерть, несет новое рождение советским народам. Но в то же время на этой метафорической шкале Сталин порой превосходит самое светило, будто снабжая его руководящими указаниями: «По-иному светит нам / Солнце на земле: / Знать, оно у Сталина / Побыло в Кремле». Еще чаще каноническое сравнение, после краткого раздумья, отвергается сказителем за недостаточностью — отвергается в пользу Сталина («он ярче солнца в июне») или его столь же вечного близнеца из Мавзолея: