Писатели США о литературе. Том 2

Жизнь художника никогда на всем протяжении истории не была легкой. А в Америке, как мне часто кажется, она, пожалуй, и вовсе может стать невыносимой. Я не имею в виду некую тщету самой жизни в Америке, некое бесплодие духа, некое скучное мещанство, которое враждебно жизни художника и препятствует его развитию. Я не имею в виду всего этого, ибо не верю в существование этого так, как когда-то верил. Я веду речь — с самого начала и до конца—о конкретных условиях реального художнического опыта, о природе той специфической задачи, что стоит перед ним. Мне кажется, что здесь, в Америке, физические размеры этой задачи куда обширнее, а сама она куда труднее, чем в любой другой части света. Дело не просто в том, что в европейской или восточной культуре американский художник не может найти источника, традиций, стилевой структуры, которые Обеспечили бы его произведению истинность и прочность. Дело не просто в том, что он должен создавать некую новую традицию, Основывающуюся на его собственной жизни и на огромных Просторах и энергии американской жизни, которые и образуют структуру его идей; дело не в том, что ему приходится сталкиваться с такими проблемами; задача, стоящая перед ним, куда труднее: он ищет завершенное звучание слова, открывает целую вселенную и новый язык.

Такова суть борьбы, которой отныне мы должны себя посвятить. Из миллиардов форм бытия Америки, из жестокого насилия и темных лабиринтов, что составляют суть ее кипящей жизни, из уникальной и единственной сути этой земли и нашей собственной сути должны мы извлечь силу и энергию нашего бытия, звучание нашей речи, сущность нашего искусства. Ибо именно на этом трудном и достойном пути мы, как мне кажется, только и можем обрести свою речь, найти свой язык, свое сознание—все то, что как людям и художникам нам так необходимо. На этом пути нам — кто обладает только тем, чем обладает, знает только то, что знает, является только тем, чем является,— предстоит найти свою Америку. Сейчас, в этот самый час, в этот момент моей жизни, я ищу свою.

1936 г.

ЭЛЛЕН ГЛАЗГОУ

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К РОМАНУ «УЮТНАЯ ЖИЗНЬ»

...Когда я работаю над романом, то нахожусь или стараюсь быть в состоянии абсолютной сосредоточенности. На первый, черновой, вариант, если это долгое повествование, я обычно трачу два года и еще год уходит на окончательную отделку. Все это время в моем сознании присутствуют воображаемые обстоятельства, в которых совершается действие, я почти постоянно думаю

о своих героях. Я живу с ними день за днем, они для меня — более реальные существа, чем знакомые мне люди из плоти и крови. В нашем с сестрой детском издании «Путешествий Гулливера» была картинка, которая, как мне кажется, пророчески изображала мои грядущие муки над этим окончательным вариантом. На земле, привязанный к ней тысячами нитей, лежит Гулливер, а множество лилипутов скачет по нему, пресекая все его попытки шевельнуться. Так и слова: они кишат передо мной, мешая схватить единственно верное из них, не давая уловить точный ритм, нужный тон и оттенок. Однако интуиция, а возможно, просто вспышка натренированной памяти, снова приходит мне на помощь. Бывало, я часами' страдаю в поисках самого нужного, точного слова или фразы и, отчаявшись, бросаю свой попытки, а затем, словно от толчка, просыпаюсь ночью, потому что это слово или фраза стремительно пронзают мое дремлющее сознание.

Тем не менее именно тщательное переписывание (бесконечная чистка и полировка во имя выразительного и гибкого стиля) дает писателю величайшее наслаждение, несмотря на всю монотонность и нудность занятия. Смею сказать, каждый литератор-профессионал, уважающий свой труд, чувствует то же, что и я, его ум не может снискать покоя и отдохновения, пока, сначала, он не уловит нужную атмосферу повествования, а затем—это единственное слово. Хотя у моих героев могут вдруг объявиться странные черты характера, хотя они подчас совершают поступки, на которые я считала их неспособными, хотя эпизоды в романе могут поменяться местами и возникнуть новые коллизии, не предусмотренные развитием действия, все же как неподвижная, одинокая звезда над хаосом созидания сверкает конец. Никогда в жизни я не написала первой строчки, не зная, каким будет последнее слово. Иногда я много раз переписываю начало, как это было с «Они уступили безумию», а порой (хотя, если говорить правду, это произошло лишь однажды) книга, не очень большая, складывается сразу, прежде чем перо коснется бумаги, словно

силой внутренней энергии. Так было с «Романтическими комедиантами».

Однако, пиша первую, трудную главу «Они уступили безумию», я могла бросить взгляд в будущее романа, поразмышлять над характерами, что ускользали из-под моего контроля, обдумать акварельную финальную сцену, в то время как последний параграф «Романтических комедиантов» звучал в том же ироническом ключе, что был задан с самого начала.