Письма 1886-1917

Труппа распускается, и ее небрежность остается без всякого взыскания с нашей стороны.

В это же самое время, ради репетиций "Иванова"¹, чтобы не пропускать их, я устраиваю с большим трудом заседания фабричные по вечерам. Думаю, что у меня больше дел и сторонних обязанностей, чем у Бутовой и Грибунина.

Несколько лет назад я уехал от умирающей матери ради театра. Я играл в тот день, когда она была привезена в Москву и лежала в церкви. Я уже месяц не могу найти времени, чтобы съездить к доктору, чтобы заказать себе платье.

Или всем дозволить дисциплинарную распущенность, или никому.

В силу всего сказанного я как член труппы выражаю протест гг. Грибунину и Бутовой и считаю себя оскорбленным ими за неуважение к моему труду и за нарушение товарищеской этики.

К. Алексеев

2 октября 1907

271*. Вл. И. Немировичу-Данченко

Октябрь (до 12-го) 1907

Москва

Дорогой Владимир Иванович!

Подаю свой голос за "Росмера", если пьеса будет ставиться с лучшими актерами и в каких-нибудь новых тонах.

Кстати, обращаю внимание на один вопрос, который не дает мне покоя. Нам нечего везти в Петербург, без которого не прокормиться. "Борис Годунов" – неперевозим¹. "Жизнь Человека" – заиграна. "Синюю птицу" – перехватят. Благодаря отсутствию конвенции ее переделают с русского подлинника, как только она появится в печати, и тот же Мейерхольд.

Ваш К. Алексеев

272*. Вл. И. Немировичу-Данченко

24-11-1907.

24 ноября 1907

Москва

Дорогой Владимир Иванович!

Простите, что задержал Вас ответом.

Вернулся поздно, утомился на фабрике, болит голова.

1) Гзовская известила меня о том, что Мария Николаевна была у нее. Она не придает значения происшедшему инциденту и – удовлетворена¹.

Чтоб доказать это, она заедет к Марии Николаевне.

Хоть я и жалею о том, что Мария Николаевна выбрала домашний, а не более достойный, официальный способ для окончания конфузного для нее и театра инцидента, тем не менее эту часть моего требования я считаю поконченной.

2) Если Н. Г. Александров как пайщик и режиссер удовлетворен письмом Марии Николаевны, я считаю и эту часть моего требования выполненной.

3) От переговоров и извинений Марии Николаевны я отказался совсем не потому, что я отношусь к ней плохо.

Напротив. Не всегда добрые чувства высказываются одними одобрениями.

Я поступил так, чтобы образумить ее, пока еще не поздно. Она не знает артистической этики, а без этого знания нельзя быть актрисой.

Пока я в театре, я буду со всею строгостью относиться к ее поступкам в стенах того здания, в котором мы служим общему делу. Так воспитывались Щепкины, Федотовы, Ермоловы. Так воспитал себя и я сам. Такого же строгого отношения я прошу и для моих учениц, будь то Гзовская, Барановская и пр.

Чем строже этика, тем порядочнее отношение к искусству, в противном случае театр превращается в забаву.

Мое отношение к Марии Николаевне – отношение старшего к младшей, опытного к начинающей.

Мне бы очень хотелось, чтобы Мария Николаевна знала и задумалась об этом.

4) Остается еще одно необходимое для меня условие. Оформить поступление Гзовской, ее право посещения репетиций и спектаклей, ее право заниматься в театре (т. е. брать уроки у меня и у Александрова), конечно, постольку, поскольку эти уроки не мешают работе театра и школы.

Я убедительно прошу покончить с этой формальной стороной поступления Гзовской в ближайшие дни.