Письма

Порою внутренняя тягота не позволяла ему по несколько дней выйти из келии, а иногда пустота, поселившаяся в душе, заставляла буквально физически бежать от тоски: «Не знаю, куда себя девать, братец…»[29]. Он стремился уехать из Задонска в какое-либо уединенное место – в Липовку – имение помещика Бехтеева, в Толшевский монастырь… И всегда молится Богу. «Кто может

печального утешить, кроме Бога?.. От Бога надобно искать утешения. Ищется же молитвою усердною» (Письма Посланные, 28). Из стихов любимой им Псалтири он даже составил особый канон. Святитель взывал к Богу со слезами сыновнего чувства, умоляя, словно своего Родного Отца: «Господи, пощади! Кормилец, помилуй!». «…От воображения двоякой вечности нередко слышны были во уединенной келии его вопль и рыдание, с произношением гласного моления тако: “Помилуй, Господи! Пощади, Господи! Потерпи, Благосте наша, грехам нашим!”. И слышим был плач, аки плач друга о лишении умершего друга»[30]

. «Замечательно и то, – пишет его келейник Василий Чеботарев, – как велика и горяча была его любовь к Богу. Он редко вкушал без умилительных слез, а паче, когда читали книгу Исаии пророка. Иногда прикажет: “Паки читай сию же главу”; сам, положа ложку, начнет плакать…»[31]. Иногда он спрашивал читающего, понимает ли тот читаемое, и сам объяснял ему. И Господь всегда был близ и не допускал его до отчаяния. Вся повседневная жизнь святителя исполнена духовных знаков. В решающие и самые тяжелые моменты своего пути он удостаивался прозрения будущего и созерцаний, укреплявших и утешавших его. Читая воспоминания о нем современников, понимаешь, что даже художественные приемы в его творениях – символическое изображение проявлений земной жизни как тени мира духовного – исполнены реального смысла в его собственной судьбе.

Оба келейника с его слов повествуют о видении отверстых небес, которое еще с юности укрепило его в стремлении к уединенной жизни как к единственному верному для него пути; в бытность его уже на покое в Задонском монастыре он удостоился посещения Божией Матери, от Которой получил уверение на свою просьбу – чтобы один из его друзей не отлучался от него до смерти; в Толшевском монастыре по молитве ему было показано уготованное для верующих блаженство: «… небо как бы отверзлось, и воссиял свет, озаривший весь монастырь, и слышен был голос: “Виждь уготованное любящим Бога”». Святитель пал на землю и, когда видение кончилось, от страха и благодатного трепета едва мог доползти до келии[32]. «Поверь, возлюбленне, что человек чрез весь век страдать восхотел бы, ежели бы нужда была, только чтобы оного блаженства не лишиться, ежели бы хотя частицу оного увидел. Так оно велико, так красно, так сладко!» (Письма Келейные, 16).

И дар слова – дар Божий. Он писал или диктовал всегда по вдохновению, по наитию. Его келейник Иван Ефимов рассказывает: «Как я от уст его слыхал, да и по моему замечанию, когда что-либо я писывал у него, слово его столь иногда скоротечно из уст его проистекало, что я не успевал писать. А когда не столь Дух Святый в нем действовал, то от пространных его мыслей или от задумчивости отсылал он меня в свою келию, а сам, став на колена, а иногда крестообразно распростерт, маливался со слезами Богу о ниспослании Вседействующего. Призвав же паки меня, начнет говорить так пространно, что я не успевал иногда рукою водить пера»[33]

.

Святитель часто обращается к размышлению о Страстях Христовых и учит своих читателей воскрешать в воображении страдания, принятые Господом за человека, и тем поддерживать в себе дух покаяния. Его келейник пишет: «Он великий был Страстей Спасителевых любитель, и не точию умозрительно, но все почти Страсти Его святые были изображены у него на картинах». Однажды в 1770 году, когда он писал книгу «О истинном христианстве», будучи в глубоком размышлении о Страданиях Христа Сына Божия, он увидел с той картины, как с горы Голгофы, с самого Креста идущего к нему Христа, «всего ураненного, всего уязвленного, умученного, окровавлена. От великой чудного такового видения радости и соболезнования сердечного бросившись к Спасителевым ногам, с тем чтобы облобызать их, выговорил он гласно слова такие: “И Ты ли, Спасителю мой, ко мне идеши?” – чувствуя себя аки у ног Спасителевых. От того часа он еще более начал углубляться в размышление о страданиях Его и об искуплении рода человеческого»[34].

В этом восхищении к Голгофе многие исследователи жизни святителя видят западные черты. «Мистика святителя Тихона иногда приближается к западной, но, по существу, она вся светится тем, что присуще восточно-христианской мистике», – пишет протоиерей В. Зеньковский[35]. Его видения – это созерцание Христова света в мире, это зримое проникновение мира горнего в сей дольний, свидетельство действительности того, о чем свидетельствует святитель в своих писаниях. «Во всем этом уже чувствуется свобода церковного сознания от плена миру, – это уже путь духовного делания в мире, путь к преображению (а не к освящению) мира»[36].