Письма Г.А. Шенгели М.М. Шкапской. 1923-1932

 С издательством нашим до сих пор ничего определенного. Госиздат, обещавший нам субсидию, тянет мертвого кота за хвост и никак не может выдать 500 р. Насчет антологии в "Нов[ой] Москве" слышал, даже получил оттуда анкету с био-биб-лиографическими вопросами; на днях снесу ее туда и спрошу о Вас; только там не платят: антология-с37! В антологию же, вышедшую в Питере, я ничего не дал: не верилось в серьезность дела и лень было переписывать. Так что быть нам с Вами рядом пока только в "России"38. Ваша характеристика моего стихотворения] о Брюсове меня взбесила! Не оценка, а именно характеристика. Пастернак! У меня! Да пусть он умоется прежде! Умоется в слезах Адалис.

 Кстати, последняя... Она сегодня ночевала у нас и находится в страшной ажитации. Шервинский получил театр; этот театр будет гениальным, блистательным, лучшим театром в мире и, во всяком случае, на своей улице39. Пока что она пришла в восторг от моей шуточной пьески "Месть Калиостро", написанной 5 лет назад для одного театрика в Одессе, взяла у меня рукопись, будет играть героиню и пр. Предлагала мне вместе писать пьесу; я благоразумно уклонился.

 Юлю не видел очень давно, ничего о ней не знаю; не хватает ее мне страшно. Ее портрет над моим столом становится все живее и живее

{Подчеркнуто фиолетовыми чернилами, тогда как письмо написано светло-синими (Прим. публ.)}; а без портрета я с трудом ее представляю; помню только некоторые сцены. Я десять лет был идиотом и слишком верил в самого себя. Вместо того, чтобы оберегать доверчивую и преданную девочку от одиночества, от скуки, от себя самого, раздражительного и властного, я писал сонеты, пропади они пропадом. Стараюсь не думать и очень боюсь одиночества: наедине с собой не думать и не мучиться нельзя.

 Ходят слухи, что наш институт с нового года будет переведен в Питер. Я был бы бесконечно рад! Попасть из кацапской Москвы в культурную обстановку, в просторные квартиры, к телефонам, к библиотекам, где можно работать; видеться с Вами. Молитесь тени Брюсова, чтобы это сбылось. Мы как-то думали, что Брюсов делает на том свете, и решили, что в первую очередь он побежал знакомиться с Пушкиным, а тот ему: "А зачем ты, брат, "Египетские ночи" прикончил?" А? Нехорошо так трепать языком?

 Сидит у меня гвоздем в голове одна мысль: хочется написать философическую работу "о поэтской гносеологии".

 

11

Москва, 15/XI [19]24

 Милая Мария, дальше Вы найдете лист письма, которое я писал Вам несколько дней назад40. На этом листе несколько строк подчеркнуто, их подчеркнула Нина в те несколько минут, когда я вышел из комнаты, подчеркнула, чтобы я мог понять ее записку, брошенную тут же и состоявшую из одного слова: "Прощай". Мне удалось удержать Нину, объяснить ей, что она не так перетолковала подчеркнутые строки, и в течение последующей недели успокоить ее. Последнее было очень нелегко и потребовало от меня большой траты душевных сил, -- и я только теперь смог взяться за новое письмо Вам. Не судите Нину слишком строго: бедная девочка так измучилась за последние месяцы всякими подозрениями, что ей трудно было устоять перед возможностью узнать то, что я, скрывая от нее, быть может, открыто говорю Вам, своему другу.

 Перемен у меня никаких. Безденежье облегчается: в Институте прибавили жалованья (72 рубля-с!). Много лекций, много заседаний; написал неплохое стихотворение. С издательством нашим дело не двигается. Завтра устраиваем "грандиозный вечер" в Университете; б[ыть] мож[ет], от него что-нибудь очистится на издательство. По Вашему делу иду к Винаверу41 в понедельник. Душевное состояние сносное; какая-то белая, как свет снежным утром, успокоенность, безрадостная; но в общем ничего. Физически -- неважно: скоро утомляюсь при всякой работе; довольно часты головокружения. Весны жду жарче, чем жалованья, и -- сдается -- не увижу; когда выпал первый снег, я ревел у себя, как щенок, от предчувствия, что зеленой земли не видать мне.

 Был у меня наездом из Питера Векшинский42, ночевал. Впечатление от Нины, кажется, у него осталось неважное, что меня очень злит; виновата, конечно, Адалис, которая тоже в этот день ночевала и создала совершенно невыносимый каботинный тон, втянувший и меня, и Нину.

 В четверг был в салоне m-me Зельдович; было весело. Устроили суд над Зубакиным, обвинявшимся в том, что съел все буттерброды. Один врач был прокурором, я -- защитником. Публика каталась и визжала от хохота. Главным пунктом моей защиты было наличие в комнате безхвостого котенка, хвост которого, как я утверждал, послужил основой для буттербродов, и, следовательно, жалкий кретин (и Зубакин великолепно изображал такового) был просто заманен в буттербродо-притон с целью дискредитирования богословских учений. Суд признал его виновным и приговорил к отъеданию 3000 хвостов у кошек, но, принимая во внимание его девственность, -- заменил кошек котами. Вот мои "дела и дни".