Письма Г.А. Шенгели М.М. Шкапской. 1923-1932

 Через 13 дней будет летнее солнцестояние; дни начнут убывать; лето покатится под горку; а у меня легкая инфлуэнца, и я зябну. А отъезд все откладывается. О, дьявол! отчего я теперь неспособен на решительный жест? Знаете, что мне хочется выкинуть? Я думал: предположим, я умру: скажут, хороня, что "хорошо умереть молодым", и все устроится без меня: и семья, и издательство, и кредиторы, и Институт; так почему бы не украсть паспорт, не положить старые штаны и портки где-нибудь на берегу, -- дескать, утонул, купаясь, -- и не драпануть (хорошее словечко?) куда-нибудь в Ленкорань, где начать совсем новую жизнь, писать стихи и печатать их под чужим именем, настрочить монографию о безвременно погибшем Шенгели и т.д.? Ведь из тюрьмы бежать не стыдно; почему стыдно бежать от жизни, ставшей тюрьмой? Но... праздные мечтания.

 Сейчас вернулся из Академии25, где Вяч. Иванов читал доклад "Пушкин и формальный метод". Стыдно было за старика: такую беспочвенную гиль нес. Прожил три года в Баку в качестве Нобеля и, нобелес oblige, отстал, как породистая черепаха от гренадера. Я не выдержал и стал говорить, и, вскрыв штуки три противоречий и парочку неосведомленностей, старика изобидел, за что мэнады изобьют меня тирсами и метнут меня так, как гоплиты метали копье. Отчего настоящие символисты не чистят зубов? Неужели из подражания Прометею?

 О смерти Лунца слышал26; "жертва утренняя": у каждой литературной группы есть рано умерший сочлен: Веневитинов у пушкинцев, Надсон у восьмидесятников, Коневский у символистов, Игнатьев у северянинцев, Лозинский у акмеистов, Божидар у футуристов, Фиолетов у южно-русской школы; теперь пришел черед серапионовцев. Я ничего не читал у Лунца; говорят, был талантлив.

 Повидал Зайцева27; не могу обрадовать Вас: до осени ничего определенного сказать о поэме не могут; он говорил, что получил от Вас письмо и что собирается Вам писать.

 Послезавтра еду в Крым, в Балаклаву. Так что уж не пишите мне сюда; балаклавский адрес успею прислать до Вашего отъезда.

 Милая Мария, ей Богу, я улыбался, читая Ваши слова, что "мордовать -- не по-английски". Во-первых, я -- православный. И, как известно, сам святой Микола, не будучи в состоянии убедить Ария, на Никейском, кажется, соборе, -- заушил его. А потом -- кто изобрел бокс? А потом, если были оценены по достоинству мышцы и гибкость некоего лица, то доказать неоспоримое превосходство моих мышц, моих грифов и парадов, я могу -- только измордовав. Если мне доведется это сделать, я -- обещаю Вам -- буду изящен, как лорд, и хладнокровен, как лорд же, мертвый... Не сердитесь.

 13/VI. Письмо было прервано. С того дня произошли события. Я жил в другом месте. Брак мой окончен. Сегодня уезжаю в Севастополь. Оттуда пришлю адрес и напишу обстоятельно.

До встречи

Ваш Георгий

6

Севастополь, 23/VI [19]24

 Милая Мария, пишу Вам наудачу в Коктебель. Уже больше недели, как я живу в уединении, без книг (для чтения), понемногу перевожу, понемногу скучаю, -- и успокаиваюсь день за днем. Мне даже странно: неужели вся моя "надломленность" была следствием только домашней обстановки, отсутствия одиночества при полной почти одинокости. Что, собственно, изменилось? У меня появился письменный стол с аккуратно положенными блокнотами, тетрадями и пр., у меня тихая комната, мне не надо стало заботиться и беспокоиться о других, -- и все? Творчески я еще не работаю, философия космической бессмыслицы осталась, бесы пола томят, м[ожет] б[ыть], больше, -- потому что решительно не даю им воли; и при всем этом -- душевное равновесие, спокойствие, какая-то универсальная дружелюбность. Немного же стоила эта "надломленность", чорт бы ее драл; даже досадно.

 Но, если так, если женщина, один раз пойманная на лжи, два раза -- на утайках, три раза на шептаньях с подругой, может всем этим отравить взрослому и не совсем же, все-таки, бессодержательному человеку несколько лет жизни, отравить до дна, развинтить ему нервы, сделать его подозрительным, грубым, лгущим, сделать его сыщиком и перлюстратором, -- то никогда в жизни я не дам ничьему женскому обаянию развиться в неуклонно наличествующую возле меня и надо мной силу!

 Долой изъявительное наклонение (изъязвительное) и да здравствует повелительное и supinum -- достигательное!

 А впрочем, заповедь сию я еще не изсекаю на скрижали: мое нынешнее состояние так для меня ново и удивительно, что я еще до конца не разобрался в себе.

 Здесь меня приняли с удивительным радушием и теплотой: здешние актеры и художники, -- помня мое заведование отделом искусств в 19-м году; моряки -- за "Броненосец "Потемкин""28, который здесь ставили с огромным успехом. Меня катают на катерах, собираются писать портреты (бегу: ибо что за радость предстать цветовым пятном под кистью куинджиниста или соцветием пестрых веснушек у пуантилиста?!), проигрывают мне в шахматы.