Письма Г.В. Иванова и И. В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1955-1958)

Иду и думаю о разном,Плету на гроб себе венокИ в этом мире безобразномБлагообразно — одинок.Но слышу вдруг: Война, идея

Последний бой, Двадцатый век…и вспоминаю, холодея,Что я давно не человекА судорога идиота,Природой созданная зря —Урра из пасти патриота,

Долой — из глотки бунтаря.

[Приписка на полях: ] Аполлон 1916 (— март?) доступен ли Вашему обозрению. Ответьте.

Жму Вашу руку. Моя жена Вам очень нежно кланяется. Ваш всегда

Георгий Иванов

Письмо № 13

21 марта 1957

Дорогой Владимир Феодорович,

Я не пишу Вам по той же причине почему — уже года — не только не пишу стихов, но даже не могу представить себе «как это делается». «Что-то» во мне «сломалось» мб. навсегда, мб. временно. Первое вероятней. Впрочем, поживем-увидим. И «если надо объяснять, то не надо объяснять». Вам, конечно, объяснять не надо.

Этой цитатой из Григория Ляндау — открывается статья Вейдле[81]. Она меня очень обрадовала упоминанием о Вас, не самим фактом упоминания, а как упомянуто. И кем. Так бы неопределенно, и в то же время решающе упомянул бы и я Ваше имя. Но с той разницей что глухое упоминание такого человека как Вейдле имеет гораздо больше веса. Знаете ли Вы его? Он антипод Адамовича. Он внешне не даровит. Он долгодум. Фразы его — всегда имеющие подспудное большое значение, идущие из глубины очень необыденной — тяжелы и «не ласкают слуха». Ах, я пишу чепуху. Опять «если надо, то не надо». Короче, я, более менее издававшийся и травивший Вейдле в эпоху «Чисел», когда считалось что столица русской литературы Париж, и жить на rue Flandrin и кататься по курортам совершенно естественно теперь очень Вейдле оценил. Очень. Он умница в лучшем смысле этого слова. И получается так, что его слово остается и будет действовать как сферическая бомба a retardement. Ну расшифруйте сами мои невнятные соображения, изложенные нечитаемым почерком.

Что я хочу в Аполлоне. В 16 (кажется от марта 1916 г.) есть вкладной, лист — портрет Георгий Иванов — Митурича из выставки Мир Искусства. Мне хотелось бы его иметь. Это я как живой той эпохи. Да я и остался таким. Не можете ли Вы его для меня переснять. Конечно, если это не будет больших хлопот. Мне бы по разным соображениям это доставило бы удовольствия. Я — между нами — собираюсь помирать и подвожу кой-какиe счеты. «Старые счета перебираю»[82], только вторая строчка уже не та. Кстати там же т. е. в Аполлоне 1916 марте, есть рисунок того же Митурича «Поэты». Я совсем не похож, но Мандельштам. Да. Для Вашего сведения «литературоведа» (какое гнусное слово) — портретов Мандельштама почти нет. Еще для Вашего сведения лучше из них, если придется искать когда-нибудь альбом силуэтов Кругликовой, тоже (забытой художницы Мира Искусства).

Хорошо. Здесь весна. Все в цвету. Мне ефта красота здорово надоела. Так проходит любовь. Эти места, т. е. средиземный берег, поразили меня впервые в 1910 (или 9 году) когда меня, поправлявшегося после воспаления легких, на Рождество привезли в Норд Экспрессе в Ниццу. 48 часов. В Петербурге что-то 25 градусов мороза. И вдруг, после Марселя весь этот рай. И потом, в эмиграции, сколько раз, «за свои деньги» мы с женой ездили в Ниццу, Монте-Карло, Канны, Жуан ле Пен и я не переставал наслаждаться. А вот теперь бесплатно и… хотел бы дождику, морозцу, хоть слякоти какой. Ну мой дорогой друг… Что Вы стали для меня другом дорогим, Вы должны знать, это правда. Как это шло не знаю. Но факт остается фактом. Как «рассудку вопреки»[83]: обыкновенно — и я не составляю исключения — дружбы к старости отмирают, а новые не зарождаются. Мешает нашей дружбе то, что мы не можем встречаться и говорить. И вряд ли удастся встретиться. А впрочем, кто знает. Пока верьте тому, что пишу.

Почитайте конечно Люсьена Левена. Это — как всегда у Стендаля — невероятная чепуха с гениальными просветами. Одна из моих любимых книг… вместе с «1000 душ» Писемского. Когда я был «знатен и богат», я любил делать следующее: брать очень горячую ванну, потом в халате, понемножку пить хорошее сухое шампанское и слегка опьянев (чудесное опьянение), читать перед сном «1000 душ» или Стендаля. Читал так множество раз. В Люсьене Левене прекрасно, что нет сердцевины — она исчезала и она то и оставляет сияние. Ну и забавного множество хотя бы «русские письма» одни чего стоят, самое лучшее, что написал Стендаль, конечно, о Любви.