Письма и дневники

¹⁹⁶ Заканчивая пьесу «На дне», М. Горький просил известного фотографа М. П. Дмитриева заснять нижегородских босяков (Соколовского и других) как типаж для постановки. 23 июня 1902 г. он писал Немировичу-Данченко: «Для пьесы у меня есть несколько снимков с натуры, достану еще несколько и вышлю Вам. Снимков ночлежки нет, только типы; если б я жил в Нижнем, то мне ночлежку срисовали бы, снимать – нельзя, в ночлежках нет света» (М. Горький. Собр. соч. в тридцати томах, т. 28, с. 217).

В режиссерской библиотеке Станиславского сохранился переданный ему Горьким альбом фотографий М. П. Дмитриева (лица и группы), с пояснениями драматурга на некоторых из них; здесь же имеются карандашные и акварельные зарисовки, а также планировки (подписаны они инициалами П. М.).

[«С РАННИХ ЛЕТ В НЕМ СКАЗАЛАСЬ ЛЮБОВЬ К ТЕАТРУ»]

Набросок автобиографии, где Станиславский пишет о себе в третьем лице, соседствует в записной книжке с рассуждениями об артистическом призвании и об артистических данных, без которых нельзя идти на сцену.

ТАЛАНТ

Размышления начаты как ответ на письма молодых людей, спрашивающих, что нужно для поступления в театр.

[«ТРУД АРТИСТА КАЖЕТСЯ ЛЕГКИМ…»]

Фрагмент взят из записной книжки 1903 г. Варианты тех же размышлений встречаются среди более ранних записей, которые К. С. вел летом 1902 г. во Франценсбаде.

¹⁹⁷ Приведем следовавший далее и вычеркнутый карандашом текст: «Самый большой и лучший чулан с парусиновой дверью из старой декорации и с висячим замком отводится под бутафорию. Там расставлены в порядке: пальмовые ветви из картона, деревянные золоченые кубки, пара таких же канделябров, пустые бутылки, старые газеты, письма, запыленные букеты цветов из бумаги, такие же гирлянды, пачки сторублевых денег, премии «Нивы» в рамках и пр. и пр.»

¹⁹⁸ Дополним эту мысль текстом из записной книжки 1902 г.: «Чтоб приносить все эти жертвы и сознательно идти на них, необходима непреодолимая любовь к искусству. Без достаточных данных, ставящих артиста сразу в более человеческие условия, можно идти на сцену только в том случае, когда непреодолимая любовь к театру заставляет делать выбор между пистолетной пулей или жертвами искусству. Тогда эти жертвы приносятся легко и даже с любовью» (№ 757, л. 57).

¹⁹⁹

В записной книжке № 757, л. 48, имеется автобиографическое признание: «Мне приходилось самому смешить публику и, убегая за кулисы, узнавать о ходе тяжелой болезни моей дочери».

²⁰⁰ Станиславский переиначивает текст из «Леса» Островского: «Из Керчи в Вологду».

[«НАДО, ЧТОБЫ ГРИМ, ПЛАТЬЕ СТАЛИ СВОИМИ»]

Этот фрагмент, как и последующие, является подготовительным материалом для задуманной Станиславским «Настольной книги драматического артиста». Разноформатные и разнофактурные листки (часто с пометкой «Для памяти») хранят следы дырокола, соединявшего их.

[ОБЫГРЫВАНИЕ СЛУЧАЙНОСТЕЙ НА СЦЕНЕ]

²⁰¹ Станиславский имеет в виду появившуюся во время первых петербургских гастролей МХТ статью Юр. Беляева в «Новом времени» от 21 февраля 1901 г. Критик писал об его исполнении: «Я наблюдал за ним вчера, когда он играл доктора Астрова. Совершенно живое лицо, тогда как другие только копии с живых людей. Малый пустяк: г. Станиславский случайно уронил мундштук. Он сейчас и этим воспользовался: поднял, постучал о скамейку, продул, чтобы очистить от песку, который должен быть на земле, посмотрел на свет. Такой актер заставляет публику верить, что он, в самом деле, живет на сцене».

«ВИШНЕВЫЙ САД» ЧЕХОВА

Записи относятся ко времени работы над режиссерским планом «Вишневого сада» А. П. Чехова, опубликованным в 3-м томе «Режиссерских экземпляров К. С. Станиславского». М.: Искусство, 1983. Станиславский читал пьесу 19 октября 1903 г., чтение труппе состоялось 20-го, 28-го были распределены роли, 1 ноября «засели за макеты» (как извещал Константин Сергеевич автора), 9 ноября состоялась первая репетиция, 12 ноября Станиславский начал писать режиссерский план. Премьера – 17 января 1904 г.

²⁰² Корганов Иосиф Иванович – муж сестры Станиславского, Любови Сергеевны. Станиславский бывал в его имении Спасское Воронежской губернии.

²⁰³ В режиссерском экземпляре костюм Гаева во втором акте описан так: «Гаев в высоких сапогах, белых брюках, голубой рубахе (русской), белой куртке военного покроя с высоким воротником (стоячим). Тросточка, веер и газета в руках». На фотографиях, однако, Станиславский запечатлен в другом виде, соответствующем тому, как он описывает костюм Гаева в позднейшей записной книжке деталь за деталью:

«1. Та же сорочка, что в первом акте (белая или цветная, синяя с белыми полосками), рубашка мягкая с отгибными мягкими воротничками (без пристегнутых жестких манжет).

2. Белый, шелковый галстук, завязной – бантом.

3. Брюки серые, мелкой черной клеточкой, широкие.

4. Ремень серый широкий, летний.

5. Белый фланелевый пиджак.

6. Желтые летние башмаки.

7. Тросточка с костяным крючком.

8. Белая пикейная шляпа.

9. Кисет с леденцами.

10. Платок – грязный в правый боковой наружный карман.

11. Платок чистый (Фирсу).

12. Репетиционное пальто (Фирсу).