Письма и дневники

¹⁶³ Станиславский играл Отелло в спектакле Общества искусства и литературы, первое представление – 19 апреля 1896 г.

¹⁶⁴ Сальвини Томмазо (1829–1915) – итальянский актер; Станиславский впервые видел его в роли Отелло в апреле 1882 г.; он называл Сальвини «королем трагиков» и считал безусловным художественным авторитетом. Его имя, наряду с именами Щепкина, Мочалова, Ермоловой, постоянно присутствует в размышлениях Станиславского об актерском искусстве.

¹⁶⁵Елизавета Ивановна – Леонтьева, гувернантка, доживавшая в доме Алексеевых на покое (умерла в 1900 г.). В 1886 г. она приняла участие в спектакле Алексеевского кружка «Денежные тузы»; в программе, вклеенной в «Художественные записи», против ее фамилии Станиславский приписал: «100-летняя старуха».

¹⁶⁶ Муне-Сюлли Жан (1841–1916) – французский трагик, сосьетер Комеди Франсез; гастролировал в России в 1894 и 1899 гг.

¹⁶⁷ Станиславский смотрел «Мизантропа» Мольера в Комеди Франсез в Париже весною 1897 г. (См. Собр. соч., т. 7, с. 115.)

¹⁶⁸ М. П. Лилина.

¹⁶⁹ Пьесу А. Н. Островского «Сердце не камень» репетировали в Художественном театре в январе–феврале 1900 г.; сохранился режиссерский экземпляр; работа не была завершена.

Роль Веры Филипповны в пьесе Островского была назначена М. Г. Савицкой.

¹⁷⁰ В. Ф. Грибунин репетировал роль подрядчика Исая Данилыча Халымова, А. А. Санин (Шенберг) – роль Потапа Потапыча Каркунова, богатого старика-купца.

¹⁷¹ Москвин Иван Михайлович (1874–1946), артист МХАТ от основания театра до конца жизни, играл в «Эдде Габлер» Ибсена роль Тесмана, недалекого мужа героини. Премьера – 19 февраля 1899 г.

¹⁷² Скорее всего, Станиславский имеет в виду недооцененность искусства М. П. Лилиной, которую он считал образцовой «артисткой-художницей».

¹⁷³ Станиславский несколько изменяет реплику героя пьесы Ибсена «Доктор Штокман». В переводе, по которому он играл эту роль во МХТ, фраза звучит: «Самый сильный человек в этом мире тот, кто остается одиноким».

¹⁷⁴ Репетиции «весенней сказки» Л. Н. Островского «Снегурочка» начались 6 марта 1900 г., премьера – 24 сентября 1900 г.

¹⁷⁵

«Le panorama» и «Le panorama-salon» – периодические парижские издания, выпуски фоторабот братьев Нордайн. «Панорама» давала с сопроводительными текстами виды городов, гор, моря, архитектурных и исторических достопримечательностей, а также бытовые сцены на натуре. «Панорама-салон» (соиздатели Людовик Баше, Париж, и Гроссман и Кнебель, Москва) давала воспроизведения картин художников. То и другое издание имеется в режиссерской библиотеке Станиславского.

¹⁷⁶ Имеется в виду ремарка в первом акте «Дяди Вани»: «Садится на скамью, поправляет свой щегольский галстук». О расхождении театра с автором из-за того, что режиссеры проглядели эту ремарку, Станиславский рассказывал в двух несколько отличающихся друг от друга вариантах: в «Моей жизни в искусстве» (Собр. соч., т. 1, с. 229–230) и в воспоминаниях «А. П. Чехов в Художественном театре»:

«Дело было не в галстуке, а в главной идее пьесы. Самородок Астров и поэтически нежный дядя Ваня глохнут в захолустье, а тупица профессор блаженствует в С.-Петербурге и вместе с себе подобными правит Россией», – раскрывает связь между деталью и мыслью Станиславский. (Собр. соч., т. 5, с. 338.)

¹⁷⁷ О случае на спектакле, который Станиславский ставил с учениками оперного класса М. Н. Климентовой-Муромцевой и показал 27 марта 1898 г. в Большом театре, рассказано в воспоминаниях режиссера (См. Собр. соч., т. 1, с. 423–425.) В состав спектакля входил 4-й акт оперы М. И. Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин») – сцена у монастыря.

«Я со своего режиссерского места закричал: «Хор монахов, вступайте!»

Послышалось хихиканье.

Я снова повторил свой призыв…

Отделяясь от группы хористов, подходит ко мне какой-то старый, опытный, очевидно наиболее уважаемый и отлично знающий, как такая-то опера «играется», хорист-чех, с акцентом говорящий по-русски. Он не без яда и злобы заявляет мне поучительно:

«Не мо2нахи, а пе2йзане».

«Какие пейзане?» – спрашиваю я.

Он повторяет: «Мы не мо2нахи, а пе2йзане».

«Кто же живет в монастыре?» – недоумеваю я.

Чех-хорист остолбенел. У него сделалось почти трагическое лицо.

«Монахи», – сдавленным стоном вырвалось у него из горла.

«Значит, кто же выходит из монастыря?»…

Что же оказалось? Давным-давно, при постановке оперы, было запрещено выпускать на сцену монахов, священников, всех лиц, принадлежащих к церкви… И в клавираусцуге и партитурах и во всех монтировках и списках слово «монахи» было заменено «пейзане»…»