Письма из одиночества

– Думаю, это желание проникнуть как можно глубже в другого человека, рот – первое, что им попалось, руками же туда не полезешь.

– Разве что стоматолог.

– Раз в полгода.

– Не все им так доверяют, вот и проникли языком, языком любви. Что-то понять непостижимое, что-то объяснить переживаемое. Чем меньше люди понимают, тем больше целуются, чем больше узнают друг друга – тем реже.

– Действительно, пожилые практически не целуются, они уже все знают друг о друге… Да и губы уже не те.

– Дурак.

– Судя по звонку домофона, родители приехали, вроде обещали завтра, странно.

Как будто сработала сигнализация или учебная тревога, слух насторожился, объятия распались, и мозг напрягся.

– А где мои джинсы?

– Ищи на полу, тут все вместе, – на паркете, как на прилавке секонд-хенда, была свалена одежда и белье, играя в четыре руки, мы пытались выбрать что-то подходящее в спешке, как будто магазин закрывался с минуты на минуту, мы были голые, и нам позарез нужно было одеться.

– В трусах как-то неудобно знакомиться.

– Так ты их не надевай.

Зашуршал ключ, дверь открылась, хотя даже Мэри не рассчитывала на день открытых дверей именно сегодня. Вошла дама в шляпе и длинном пальто, с дачными цветочками и пакетом. Хотя все это я только представил, потому что все еще искал сбежавший носок, носки постоянно норовят уединиться.

– Привет, мам!

– Привет, Мэри!

– У меня гости. Познакомься, это Фолк. Это мама.

– Мне Мэри рассказывала про тебя.

– Очень приятно.

– Музыку пришли послушать?

– Да, но не успели.

– Ну, извините. Меня на работу срочно вызвали.

– Ты одна приехала?

– Да, Борис остался до завтра. Покушали что-нибудь?

– Перекусили, я даже десерт приготовила. У Фолка сегодня отвальная ночь. Он в армию на следующей неделе уходит.

– В армию? Это же несовременно.

– Трудно им там без меня, решил помочь Родине, на год защитником или полузащитником.

– Сказал бы раньше, я бы тебе помогла откосить. У нас таких много, полежал бы месяц в клинике, написали бы тебе диагноз: прогрессирующая шизофрения, и все. Учись себе дальше.

– С таким диагнозом Мэри меня разлюбит или жалеть начнет. От жалости одни несчастья. К вам я еще успею, может, после армии заеду.

– Постучи по дереву. После армии лучше домой.

– Ок, договорились.

– Чаю не хотите выпить со мной, а, Фолк? У меня есть пирожные.

– Спасибо, пирожное я уже поел, – улыбнулся я, глядя на Мэри.

– Да, он больше не может, завязывает со сладким… Мам, мы пойдем погуляем, – сквозь смех по фразе проталкивала Мэри.

– Как это у вас говорится, сломала я вам кайф.

– Да ничего страшного, кости молодые, перелом закрытый, срастется… В другой раз.

– С каждым разом он становится все более другим, – задумчиво отвесила мама, добавив: – На улице опять закапало, так что возьми зонт, Мэри.

– Хорошая у тебя мама, понимающая.

– Доктора, они проще к физике тел относятся, да и к химии чувств тоже. Счастье у них измеряется эндорфинами, а его отсутствие – кардиограммами.

Небо хотело ссать и, казалось, искало подворотню, чтобы обрушиться туда всей мощью своей нужды, оно уже расстегнуло ширинку молнией, опершись рукой на стену туч, прокашлялось громом, почему-то ему нравилось больше всего мочиться именно в этом городе, мясистые капли полетели на землю и на людей. Люди были готовы, они держали в руках по раскладному цветку, женщины – пестрые, мужчины – предпочтительно черные. Мэри тоже раскрыла свой бирюзовый зонт. Мы прошли в обнимку пару кварталов под струями теплого ливня и, хлебнув озона, решили зайти в какое-нибудь кафе.

– Давай в это? Ты здесь была? Вроде симпатичное.

– Нет еще, не была, оно недавно открылось. Внутри тихо сопел джаз, сквозь лес столов официантка проводила нас к свободному, принесла меню.

– Красное сухое? – предложил я, не заглядывая в кожаную книгу чревоугодий.

– Да.

– Мороженое?

– Да.

– Вино с мороженым?

– Да. Хочу мороженое с кровью.

– А моей тебе мало?

– Женщине всегда мало, мне тебя будет мало, мне тебя уже мало.

– Тогда я возьму горячее.

Мы смотрели сквозь прозрачное окно кафе на заплаканный город. Хотелось протянуть ему платок, успокоить. Ничто так не расстраивает города, как люди. Люди – это те, что живут и не замечают.

– Красиво.

– Да, грязненько так там, это от дождя или от людей?

– От их грязных мыслей. Видны только грязные.

– Мне трудно понять, чем мы отличаемся? Разве что мы здесь, они там.

– У нас сухое, у них все мокрое. Черт, они наступают на меня в отражении и на мою еду!

– Перестань, видишь, они открывают рты, может быть, извиняются.

– Нет, скорее всего, обожглись, суп горячий, они наступают в мою тарелку, как в лужу.

– И в мою тоже, все по очереди, у них грязные ботинки.

– Простим на первый раз, слишком вкусно, чтобы выкидывать.

В этот момент Мэри, потянувшись за салфеткой, опрокинула бокал с вином, он упал и прыснул прозрачными тараканами по полу.

– Кто-то ногой задел мой бокал.

– Хочешь, я сейчас догоню этого негодяя? Набью ему морду, хотя ума не приложу, как это делается.

– Не стоит, мужество тебе еще пригодится. Не стоит им разбрасываться по пустякам, обабишься. Никогда не бил людей?