Письма из одиночества

– В добрые руки. Погибнет он без присмотра. Машина остановилась у супермаркета. Он сверкал пищевым оазисом в пропасти ночи, автомобили подъезжали и уезжали, как железные тележки с пустотой, толкаемые гастарбайтерами, каждый возил личную пустоту на своем транспорте, и каждый хотел ее чем-то заполнить, хотя бы едой.

– Спасибо, – поблагодарили люди с тротилом и вышли.

– Ну что, Фолк, будем прощаться, душно здесь стало: мы дальше на запад поедем. Извини, что не смогли тебя похоронить по-человечески, времени не хватило, да и рука не поднялась, привязались мы к тебе. Обиды на нас не держи. Да и сам себя в обиду не давай. Привет там всем, если кого из наших встретишь. Даст Бог – свидимся.

Машина утонула в нефти ночи. Я присел прямо на асфальт (как я устал лежать!) под луной и огромной вывеской «Супермаркет», магазин, где можно купить все. «Пожалуй, я бы купил себе этот космический прожектор», – подумал я. Свобода – как замечательно ее почувствовать! Неужели есть что-то более приятное, неужели власть? Очень хотелось пить, я встал и двинулся в пасть магазина.

* * *

Так как умирать человеку, который знает, что должен, но не знает, когда и как, он должен просто к этому привыкнуть, как к любви, как к дружбе, как к мусору, который надо выкидывать каждое утро. Только следующее будет уже без меня, но сначала должны умереть все те, кого я знаю, хотя бы в моем сознании.

Пространство, где нет других, других лиц, и я затираю его своим, своим пространством, своим человечеством, которое вымрет как вид, я чувствую, как оно уже выплескивается за край, и я исчезну туда, где я не был ни разу, из этой комнаты, где не смог прижиться, где вся мебель – это мои одеревеневшие руки и ноги, минимум соседей-мыслей, остались самые страшные и живучие, где тишина режет глаза и крыса-темь грызет мою мебель, делая предсмертный маникюр. На самом деле, мне уже надоело бороться, я уже на лопатках – туше, я признаю себя побежденным и буду лежать, пусть смерть возьмет меня сверху, если она любит сверху… Цепляюсь за жизнь еще по инерции, словно плющ за стену. Смерть – это худшая, из которых я делал, адская работа – вот чем занимаются в аду. Чувствовал, как запекается кровь в жилах, в капиллярах моей сущности, она, вскипяченная, застывала. Я пытался изо всех сил шевелить непослушными пальцами, но скоро понял, что на это уходит слишком много энергии, воздуха. Что же лучше: перспектива на прошлое или бесперспективность будущего? Если ты удручен настоящим, сомневаешься в будущем, неизбежно скатываешься в прошлое. Я готов был пожить и в прошлом, только бы в живых. Лежа на спине, я снова шевелил пальцами, только бы не остыли, руки, как не видящие ничего глаза, очково быть слепым. Я играл очком… Траурный марш.

Казалось, я выбрал весь кислород до атома и уже нахожусь в вакууме, потому что все мои отчаянные глубокие вздохи душили еще сильнее. В легких не было той легкости, наверное, они уже отекли и могли только хрипеть, как у животного в последней агонии. Жизнь так смертельна! Я грыз жесткую резиновую прокладку футляра, тянул зубами с таким откровением, что даже не сразу заметил, что один из них уже сломан. Выплюнул кусок кости в темноту: меня найдут здесь беззубого, скажут, что он сломал зуб об смерть. Интересно, как я выгляжу щербатый? Кончик языка интуитивно нащупал нерв обломка в десне. Больно – это верный признак, что я еще жив. Да, нервы ни к черту, больно лечить зубы без анестезии, а умирать без нее в тысячу раз больнее. Это была какая-то другая, неведомая боль, так, сплевывая свое тело, я уходил в сладкий вкус собственной крови, который преследовал меня, пока она не свернулась черной кошкой в углу ночи.

* * *

День был убит в самом расцвете. На небе рана, кровь запеклась на горизонте над самым морем, вата облаков не могла остановить кровотечения, скорбные сумерки уже печатали некролог: убийство средь бела дня, жертва лежала на горизонте в ящике неба, человечество в восхищении, в шоке. Закат жизни – как красиво, как талантливо! Занавес ночи и аплодисменты волн.

* * *

Вдруг я почувствовал, что ящик подняли, потащили куда-то. Ура, наконец-то, я же был уверен, что меня спасут. Про меня вспомнили. Черт, а я уже тут наложил полные штаны, какой же я трус… Человеку свойственно думать о самом худшем, копаться в этом, закапываться, хоронить себя и материть всех, и кричать о помощи. А на самом деле нет повода для волнений, они и есть, извилины, их причины, и волнуются они не по содержанию, а по форме.

«Куда же они меня несут?» – думал я, лихорадочно глотая воздух.

– Люди, откройте, мне здесь нечем дышать… Я задыхаюсь, – шипел гербарий моих губ.

В этот момент ящик замер, доброжелательно лязгнули замки. Электричеством ударило по глазам. Свет и воздух – как я по ним соскучился! Высушенным ртом начал изо всех сил откусывать воздух, будто это был кусок говядины, а я не ел целую жизнь.

На корабле кричала сиреной военная тревога, всюду слышалась хаотичная беготня и гул сапог, пахло паникой и войной.