Письма из ссылки

От Карла [Радека] я получил вчера первую открытку. Она написана гораздо более по-русски, чем Вы допускаете в Вашем письме. Телеграммами мы с ним обменялись уже давно. Ввиду огромности отделяющих нас расстояний, мы посылаем отсюда письма, не дожидаясь ответа Карлу я писал уже три или четыре раза. Так же примерно поступают Наталия Ивановна и Лева. Жатва с разбросанных нами семян начинает поступать только сейчас. Это очень хорошо, что Радек засел за свою большую работу о Ленине. Не сомневаюсь, что мы получим первую серьезную работу, которая своим естественным удельным весом вытеснит жалкую и дрянную халтуру, загромождающую ныне книжные полки. Христиан Георгиевич работает над сенсимонизмом, который он хочет взять в свете эпохи, последовавшей после Великой французской революции. В своем письме мне Раковский пишет, что каждому из нас полезно взять какую-либо крупную тему, чтобы заново перечитать и передумать круг основных вопросов, группируя их вокруг стержня определенной темой. Это совершенно правильно. Еще, кажется, Гете сказал, что для того, чтобы сохранить обладание над тем, что имеешь, нужно его каждый раз завоевывать заново.

Сегодня (только сегодня) получился номер "Правды" с "письмом" Пятакова. Еще вчера я получил письмо от Ищенки с возмущением по поводу пятаковского письма. Признаться, особенного возмущения я не ощущаю, да и "неособенного" не чувствую. Давно его считаю отрезанным ломтем. Это человек способный, с математически-административным складом мысли, но политически не умный. Ленин и в этом вопросе оказался прав, когда предупреждал, что на Пятакова нельзя полагаться в больших политических вопросах. Политические заскоки, в ту или другую сторону, у него и в нормальные времена происходили примерно раз в неделю, и он нуждался в разговоре с кем-либо из более политически мыслящих товарищей, чтобы снова обрести равновесие, не очень устойчивое. Для такого человека заграничная изолированность есть политическая смерть. Письмо в редакцию есть самоэпитафия.

(Л. Троцкий] 15 марта 1928 года

ПИСЬМО БЕЛОБОРОДОВУ

17 марта 1928 г.

Дорогой Александр Георгиевич!

Письмо Ваше от 2 марта получил я вчера, 10 марта. Это рекорд скорости. Вот Вам лучшее доказательство: Вы в Вашем письме говорите, на основании "Правды", о покаянной писульке Пятакова. А между тем номер "Правды" с этой самой писулькой получен нами только сегодня. Вы пишете о фальшивом и неумном документе Пятакова с возмущением. Я могу Вас вполне понять, но, признаться, этого чувства сам не испытываю, так как давно считаю Пятакова человеком политически конченым. В минуты просветления он сам не раз говорил, тоном усталости и скептицизма, что его политика не интересует и что он хочет перейти на положение "спеца". Я ему, полушутя, полусерьезно не раз говорил, что если он в одно прекрасное утро проснулся бы Бонапартом, то он взял бы свой портфель и отправился бы в канцелярию, придумавши на ходу в оправдание себе какую-нибудь жалкую лжемарксистскую "теорию"... Когда у нас с Вами выходили хоть и острые, но мимолетные споры, то меня именно больше всего огорчало, что некоторые товарищи не хотят как будто видеть, что Пятаков есть политический покойник, который притворяется живым и придумывает наспех всякие софизмы, чтобы придать себе видимость революционера-политика. Конечно, какая-нибудь очень большая европейская или мировая революционная волна может воскресить и Пятакова: ведь воскресал же Лазарь [Каганович], хотя уже смердел... В таком случае Пятаков, предоставленный самому себе, непременно наделает ошибок влево. Словом, Ленин был прав и на этот раз, когда писал, что на Пятакова в больших вопросах полагаться нельзя.

Я, конечно, не думаю отрицать, что отход Пятакова, как и Зиновьева или Каменева, безразличен с точки зрения развития идей большевизма. Такого взгляда я никогда не вы-сказывал. Каждый отдельный человек, если он чего-нибудь стоит, означает гирьку или даже целую гирю на весах классовой борьбы. С Пятаковым мне приходилось разговаривать и спорить сотни раз, и в компании, и с глазу на глаз. Уже это одно свидетельствует, что я отнюдь не безразлично относился к вопросу о том, будет ли Пятаков с нами или против нас. Но именно эти многочисленные беседы и споры убедили меня в том, что мысль Пятакова -- при всех его способностях -- совершенно лишена диалектической пружины и что в характере его гораздо больше озорства, чем силы воли. Для меня было давно ясно, что при первом испытании на "разрыв" сей материал не выдержит.