Письма из заключения (1970–1972)

Я с большим удовольствием почитал перевод Володи[82]. Хотя и фантастика – жанр для меня чужеватый, и Воннегут даже романом не пленил меня, – все равно я испытал радостное чувство. Прежде всего, сам факт появления Володиного имени в октябре этого года. Во-вторых, очень меня впечатлила стилистическая чистота и словесная точность – думаю, что это целиком переводческая заслуга. Ну, и сама мысль Воннегута традиционным как раз гуманизмом близка мне. Передай все это Володе с самыми моими теплыми словами и пожеланиями.

Я только что написал Гере об этом, но из-за скудости информации приходится повторяться. Я обратил внимание с отчете о заседании Правления ССП на тему гражданственности поэзии, что почти все выступающие, начиная с С. Михалкова (!), говорили о Блоке как об основоположнике, знаменосце, вечном примере. В наступающем году юбилей Б. Пастернака. Кто знает, кто знает? С одной стороны, каждое снятое табу радует, с другой – определенные лица как-то уж очень умело профанируют все, до чего они касаются; а главное, что без жертв они все равно не обойдутся: найдут кого-нибудь живого, попьют его кровушки, а лет через 20–40 после его смерти найдут для него благоговейные и умиленные слова.

Прощаюсь с тобой, Галка. Надеюсь, что для следующего письма ко мне ты найдешь силы «вложить его в конверт», «послюнявить аккуратно и заклеить» и пр. и пр.

Пиши мне почаще, и бог с тобой!

Всего тебе и семейству твоему доброго. Крепко и нежно тебя целую.

Илья.

Виктору Тимачеву[83]

22.12.70

Чего ж это ты, геологический бродяга?! В кои веки сподобился написать мне пару слов (бодягу – как ты считаешь, по-моему, нет), и из этой пары слов по крайней мере 1,9 – ругань! И водку я пью не так, и говорю не то.

Насчет водки – не очень-то разопьешься, как я слыхал. Овес-то нынче дорог! А что я мало пил в последние месяцы моей жизни – это ты врешь: не мало, а умеренно. Это, наверно, у меня такое предчувствие было, что скоро и довольно долго пить не придется, ну, я и забоялся резкой перемены климата ‹…›

Елене Семеке

28.12.70

Дорогая Леночка! ‹…›

То, что ты пишешь, для меня никак не очевидно, хотя думано-передумано об этом предостаточно, да вот и сейчас думается. У меня оказия как раз: я затеял поэму (будь она проклята, потому что никак не знаешь, получится ли и как получится: жанр такой) и там, что ни глава, приходится опровергать самого себя. Я там придумал довольно беспомощный ход: придумал персонажа (хотя он по структуре никак не положен – никакой персонаж), который со мной во всем спорит и с которым я вынужден буду во многом согласиться. Вот, например, лезет веховская мысль о том, что человеку противопоказано бороться и только. Надо еще и жить – и сразу чувствуешь, что есть и обратная сторона, которую необходимо высказать. Или написал филиппику в адрес элиты (есть ведь в этом явлении некое душевное и интеллектуальное высокомерие, оборачивающееся на поверку не-Христом или не-Буддой), а потом вспоминаешь, ибо в элите и [нрзб] разгул хамства за ее пределами. Сказал о хамстве – и опять идет сцепление проблем и выводов. Барахтаешься, словом, и, кажется, каждый раз получается доктринерство. Вот и ты, например, радуешься множеству оттенков, восприятию красочности. Я и сам вспоминаю, какой дубоватостью оборачивается это пристрастие к графическим цветам (дубоватостью непреодоленной; мною, между прочим, тоже). Но ведь еще это восприятие многообразия может обернуться позицией созерцательности – и только, поклонением чистой прихоти (об этом я уже, как мог, написал в начале своей поэмы). И в какой-то болевой ситуации должно же человека не радовать, что травка зеленеет и солнышко блестит, должен же он себя ограничивать, хотя бы и в ущерб тонкой истине, с риском той же дубоватости, черным и белым цветом, то есть пониманием: это ближе к добру, а это ближе к злу. Что не должно помешать, говоря словами давно любимого мной Фолкнера, что люди все-таки, эти сукины сыны, не злы – они просто невежественны.

Я, наверно, заморочил тебе голову – мигрени тебе и так, кажется, хватает – но ты сама виновата: подбросила горючее, вот я и разболтался.

Очень мне хочется, чтобы предстоящий год прошел у вас всех там под знаком трепетного дружества. Я б хотел как-то, чтобы все мои друзья, какими бы разными и противоречивыми они ни были, нашли бы нотку взаимной терпимости и сердечности. Но, понимая всю маниловскую изнанку этой воображаемой мной ситуации, надеюсь только, что все они научатся щадить друг друга – тем самым и меня. Ты, конечно, понимаешь, что я не влезаю этим ни в чьи личные дела ‹…›

Очень тебя целую. Илья.

Марку Харитонову

29.12.70

Здравствуй, дорогой мой Сергеич!

Так, наверное, будет и впредь – разминка с письмами. Но огорчаться по этому поводу нам, по-моему, все же не след: есть же нам при всех обстоятельствах что сказать друг другу.