Письма президенту

Жестокость – в армии (к своим), в милиции (к задержанным). Но ведь это одна жестокость. Все силовики – ваши.

Нет сомнений: можно найти отца, который хочет, чтобы сын стал милиционером. Но если спросить иначе…

Хотят ли отцы, чтобы их дети стали милиционерами, чтобы бороться с преступностью, защищать покой граждан?

Идут ли в МВД юноши, чтобы бороться с преступностью, защищать покой граждан?

Если нет, если они идут туда с другой целью – значит, у нас нет милиции. Нет защиты. Если да – покажите хоть одного из десяти. А если он один из десяти, то система его выкинет, и скорее всего без яиц.

Про строгое наказание за недопошив мешков министр внутренних дел ничего не сказал. Должно быть, не знает.

Про трагедию солдата министр обороны сказал, что ничего об этом не слышал. И уверен, что ничего серьезного там не произошло.

Остаться без ног и прочего – ничего серьезного. Это ж не его сын. Заяви такое в подобной ситуации министр обороны западной страны – считай, покойник (политический).

А мы вынуждены спрашивать: товарищ Иванов, а когда вы высоко в горах – у вас связи нет? И сколько дней вы были за облаками? Ведь солдата истязали в ночь на Новый год… Прошел почти месяц.

Мои старшие сыновья отслужили в армии. Один из них – на Дальнем Востоке. Периодически его за строптивость сажали в карцер. Термометра на стенах не было, а лед – был. Сын объяснял нам, вернувшись, что в карцере надо стоять на каблуках. Если поставишь ноги на подошву – отморозишь. О том, чтобы сесть или лечь, речь не шла.

Товарищ Верховный главнокомандующий, буду стараться, чтобы младший не попал в армию. Но и чтобы он стал стеречь зэков – тоже не хочу, от поступления в милицию постараюсь отговорить. Чтобы сберег и честь, и ноги, и душу.

27 января 2006

№ 51 Убийственный народ

Владимир Владимирович, это письмо вам, но не про вас. Надо же иногда и о народе подумать. Чуть было не написал «о вашем народе», а потом спохватился – он же наш (общий), в том смысле, что мы с вами его составная часть.

И солдат, которого искалечили, – его составная часть. И те, кто калечил, – тоже.

Недавно ехал по Тверской в вашу сторону (от Маяковки к центру; центр жизни и центр Москвы временно географически совпадают в Кремле). Перед площадью Пушкина остановился на красный.

Огромный поток машин двумя рукавами двинулся от кинотеатра «Россия» через Тверскую на Большую Бронную и на бульвар.

В это время «скорая помощь» пыталась пересечь площадь Пушкина по Тверской от центра. Она включила все свои мигалки, включила сирену на полную мощность. Слышно было хорошо, хотя между нами поперек Тверской двигались десять рядов, сотни машин.

И никто не сделал даже попытки пропустить «скорую».

В потоке не было начальственных мигалок, не было нелегальных мигрантов, американцев, думаю, тоже не было. Поперек Тверской ехал русский народ. Лучшая его часть. (Средняя – в метро, в автобусах, а худшая – нищая – на свалках, вокзалах, на папертях.)

Эти, которые ехали, не пропуская «скорую», – у них есть хорошая работа или у девушек богатые спонсоры. Они – в машинах, они благополучные, снаружи минус 20, а внутри – плюс 20. И в общем, они в комфорте. Хотя и в пробке.

Если ты в пробке, то есть смысл пропустить того, кто едет поперек. Ничего не потеряешь. Пропустишь, а через пять секунд догонишь свою пробку. Пять секунд, а зато возникнет приятное чувство, что ты – хороший человек.

«Скорые» по Москве почти всегда едут молча (меня раза три возили на «скорой» – всегда тихо, без сирен, без мигалок; мне казалось, что это правильно; хоть везли в больницу, но я же не умирал). На Западе «скорые» всегда воют – едут ли они за больным или с больным. Там всегда уступают им дорогу. Там водитель «скорой» не думает, включать или не включать сирену, не берет на себя ответственность, не решает, надо ли спешить. Он несется как сумасшедший, зная, что все его пропустят.

У нас «скорая» завывает, только если в ней умирающий. Его жизнь иногда зависит не от минут – от секунд.

И вот – Москва, богатый сверкающий город, вечер (никто не опаздывает на работу, едут ужинать), «скорая» воет, никто не пропускает; а этот там, в фургоне, пусть сдохнет.

Лучшая часть народа обычно недовольна другими частями: от них тесно и воняет, от них грязь; противно смотреть, какую дрянь они носят, какую дрянь они пьют.

Лучшая часть предпочла, чтобы человек умер, лишь бы не потерять пять секунд.

И виноват не один какой-то подонок. Подумайте, Владимир Владимирович: вот негодяй, который едет перед тобой, не пропустил «скорую». Что же мешает тебе притормозить? Ведь если ты остановишься, все, кто за тобой, автоматически остановятся. Зачем ты помчался догонять негодяя? Объяснить ему, что «скорую» надо пропускать?

Приедут домой, сядут ужинать, включат телевизор, увидят новости про искалеченного солдата и (с набитым ртом) возмутятся: «Какие же подонки! Какая жестокость!» Лучшая часть ужинает, смотрит ТВ, возмущается жестокостью, искренне не помня, что полчаса назад не пропустила «скорую», считая свои пять секунд важнее чужой жизни.