Письма, телеграммы, надписи 1889-1906

Отвечаю Вам. Петербург имеет свои достоинства, говорите Вы? Да, и на болоте цветут лилии, прекрасные, чистые лилии и другие хорошие, красивые цветы. Больше я ничего не знаю о Петербурге, и, разумеется, мнение мое о нем односторонне. То же, что я видел и пережил в нем, — и в воспоминании возбуждает у меня чувство горечи. Поездкой в этот город я ограбил себя, ибо я думал о нем лучше. Вы, Ф[едор] Д[митриевич], как я заметил, живете в условиях лучших, чем другие, — поэтому, быть может, Вы и лучше других, — Вы стоите в стороне от этой склоки людей, алчущих внимания публики, популярности. Но все те, что вращаются в центре круга, именуемого журналистикой, — это несчастные и даже жалкие люди. Жалкие — несмотря на то, что они хитры, злы, умны и умеют ловко бороться за свое место в жизни. Так? Но — у них есть обязанность не только за себя бороться, а и другим очищать путь к свободе, к сознанию. И вот, если я сравниваю — сколько сил тратится ими на борьбу за себя и сколько — на борьбу за других, — мне делается грустно. Я — что бы там ни говорили — небольшой, хотя и искренний писатель, а потом — и это главное — я малограмотный человек, которому надо учиться, надо видеть примерных людей, примерную жизнь. Всю жизнь я шел по грязи, сквозь грязь — и вот пришел… Ну, и что же я скажу? Я могу только рассказать, а сказать — не умею. И научиться мне — не у кого. Живых учителей — нет.

Вы понимаете меня?

До свидания! Спасибо Вам за память, спасибо за доставленное большое удовольствие. При встрече с И[льей] Е[фимовичем] скажите ему, что я благодарю его за себя и за арестантов, в которых он верно увидал — детей. Они, как дети, злы и шалили зло, как дети.

А. Пешков

102

Л. Н. ТОЛСТОМУ

18 или 19 [30 или SI] января 1900, Н.-Новгород.

За все, что Вы сказали мне, — спасибо Вам, сердечное спасибо, Лев Николаевич! Рад я, что видел Вас, и очень горжусь этим. Вообще я знал, что Вы относитесь к людям просто и душевно, но не ожидал, признаться, что именно так хорошо Вы отнесетесь ко мне.

Пожалуйста, дайте мне Вашу карточку, если имеете обыкновение давать таковые. Очень прошу — дайте.

Низко кланяюсь Вам.

М. Горький

Хвораю я, кашляю, грудь болит. Чуть было опять не поехал к Вам, да вот лег.

Адрес мой:

Нижний-Новгород,

Полевая, 20,

А. М. Пешкову.

103

А. П. ЧЕХОВУ

21 или 22 января [2 или 3 февраля] 1900, Н.-Новгород.

Ну, вот и был я у Льва Николаевича. С той поры прошло уже восемь дней, а я все еще не могу оформить впечатления. Он меня поразил сначала своей внешностью: я представлял его не таким — выше ростом, шире костью. А он оказался маленьким старичком и почему-то напомнил мне рассказы о гениальном чудаке — Суворове. А когда он начал говорить — я слушал и изумлялся. Все, что он говорил, было удивительно просто, глубоко и хотя иногда совершенно неверно — по-моему — но ужасно хорошо. Главное же — просто очень. В конце, он все-таки — целый оркестр, но в нем не все трубы играют согласно. И это тоже очень хорошо, ибо — это очень человечно, т. е. свойственно человеку. В сущности — ужасно глупо называть человека гением. Совершенно непонятно, что такое — гений? Гораздо проще и яснее говорить — Лев Толстой, — это и кратко и совершенно оригинально, т. е. решительно ни на что не похоже и притом — как-то сильно, особенно сильно. Видеть Льва Николаевича — очень важно и полезно, хотя я отнюдь не считаю его чудом природы. Смотришь на него, и ужасно приятно чувствовать себя тоже человеком, сознавать, что человек может быть Львом Толстым. Вы понимаете? — за человека вообще приятно. Он очень хорошо отнесся ко мне, но это, разумеется, не суть важно. Не важно и то, что он говорил о моих рассказах, а важно как-то все это, все вместе: все сказанное, его манера говорить, сидеть, смотреть на вас. Очень это слитно и могуче-красиво. Я все не верил, что он атеист, хотя и чувствовал это, а теперь, когда я слышал, как он говорит о Христе, и видел его глаза, — слишком умные для верующего, — знаю, что он именно атеист, и глубокий. Ведь это так?