Письмо

Я перестал испытывать перед ней почти всякое стеснение. Даже почти и не думал об этом. Я мог говорить с ней о любом предмете, ничего не опасаясь и словно заранее в ней уверенный. Такова была сила нашего сближения. Мы как бы предугадывали друг друга. И даже слезилась миррой моя теория, в том смысле, что проступала, хотя именно о ней я все-таки старался молчать. Временами мне словно представлялась речка, впавшая в огромный разлившийся пруд с кувшинками, в котором течение совсем терялось, и от того было непонятно: есть теория или ее уже нет, и существовала ли она вообще… А если сказать откровенно, я все больше переставал думать так, как в самом начале. Словно я забывал те свои мысли; или будто они изживались во мне, теряя значимость и размах. Или, словно бы, я оправлялся от болезни, а вместе с хворью уходили и размышления больного человека.

Тогда же…Лена предложила погулять.

Когда она вышла, я докурил, собираясь с мыслями, и спустился к себе, чтобы сразу посмотреть на часы. Волновался я непередаваемо! Было непонятно, что меня вот-вот ожидает. Я трепетно прождал минут с десять у дверей, сидя на стуле, прислушиваясь к шагам снаружи и, не выдержав, вышел заранее – минут за семь до того положения стрелы часов, которое отчего-то отметил для себя, как должное время.

Мы договорились встретиться через полчаса внизу. Перед самым выходом я вдохнул капель от насморка. У вахты всегда было прохладнее из-за постоянно открывавшихся дверей. В застекленной каморе сидела вахтер – тучная маленькая женщина в летах, с широким носом и шалью на плечах, поглядывающая время от времени на входящих, отрывая глаза от какой-то книжки. Взгляд ее был строгим и недоверчивым, пристальным и от того казался мне неприятным. Во всяком случае, хотя и не было в нем какой-то особенной злости, но и радостного и доброжелательного в нем было мало. Меня едва заметно продолжало потряхивать.

Вышли мы совершенно молча, как-то наскоро обменявшись взглядами; я придержал для нее двери и, очутившись на улице, сразу закурил.

Время уже шло к вечеру – в воздухе начинал появляться сумрак.

– Куда пойдем? – спросил я.

– Не знаю, – ответила Лена, на секунду повернув ко мне лицо.

Мы снова замолчали. Только под ногами хрустел снег, я выдыхал дым и пар, думая, что надо выбросить остатки сигареты, но продолжал от скованности ее держать. Еще спустя миг закурила Лена, попросив у меня зажигалку.

Я подумал про себя, что нельзя молчать. Так и подумал: “Невозможно молчать!”. А о чем заговорить – ну просто не реально было представить. Можно было заговорить о несущественном, однако все абсолютно вылетело из головы – в первые минуты я был ужасно скован. Я, между прочим, был совсем на краю той ямы, в которую чуть не свалился – ведь все могло обратиться в глупость только по моей причине. Я едва удержал в себе самую настоящую панику. С каждой пропадающей секундой приближался в моем неадекватном сознании момент, когда сложно будет поправить дело, может, и невозможно, и от того все пройдет мимо, бесцельно. Повисла просто ощутимая неловкость между нами.

– Ты что решила о письме? – спросил я после минуты словесной тишины и ощутил отчетливо, как через крохотную точку-отверстие давление устремилось из моей головы.

– Даже сразу ничего не поняла, – ответила Лена, снова посмотрев на меня.

Мы уже выбрались из общажно-учебных закоулков на широкую улицу, носившую имя солдат, воевавших в красной армии – защищавших себя и советскую власть, стрелявших порою во все что нипопадя из своих острых винтовок, отбиравших хлеб и нецензурно ругавшихся. Отчего я так думаю о них? Мы свернули на нее и теперь неспешно подходили к площади первого человека, побывавшего в космосе. Вначале красноармейцы, затем космос. Одно вытекает из другого?

– Да, ты мне нравишься, – сказал я, словно подытоживая то, что написал в письме.

После чего непроизвольно стал ловить всякое движение от нее, слово, жест. Внутренне притаился, опять ощутив поток, несший глыбы ледяного стеснения, которые задевали меня, но все же проплывали пока мимо. Мгновениями мне казалось, что я глотаю по какой-то необъятной необходимости большие куски мерзлого свиного сала – так мною с самого детства ненавистного. Я впервые говорил такое.

Но вместе с тем было даже удивительно, что после этих впервые в жизни произнесенных слов, мой язык не отсох, меня самого не парализовало, и тело мое не вспыхнуло от влажных моих губ, тянувших в себя жаркую карликовую звезду. Представился ясно алый прут, который только что вынули из печи, и возникло желание крепко схватить его. И ощущая, как следом слегка наливается кровью лицо, я подумал о том, что свет загоравшихся уже фонарей, желтоватый и чуть мерцающий, не выдаст меня и тем более подступающая быстро темнота…

– Ты мне тоже нравишься, – она приятно это ответила, с улыбкой, вовсе не смутившись.