Письмо из Солигалича в Оксфорд

Не чувствовал я тяжести, когда бежал со своим багажом от ворот колледжа до автобусной станции часа два тому назад! За ручки боялся, но чтобы было слишком тяжело — не помню. Тридцать восемь! И это не счита всего того, что я едва держал в руках и чего эта женщина, к счастью, не видела.

Чемодан должен был тянуть не более чем на двадцать килограммов, предельных дл бесплатного провоза. Сумка — килограммов на шесть. Ручная кладь. Допускается же брать с собой в салон пять килограммов ручной клади! Зонтик, книжку и прочие мелочи. Опытные путешественники рассказывали мне, что пластиковые пакеты в руках вообще не в счет: их не принимают в багаж и потому не взвешивают. О газетах и говорить нечего. Их я взял почитать в самолете. Рейс долгий. Перечитаю все и оставлю в кресле.

— Простите, сказал я, очнувшись. За мной стоял длинный хвост пассажиров, торопившихся оформить вылет. — Я передумал сдавать сумку. Возьму ее с собой. Там мой зонтик. И стащил сумку с весов, перехватив все пакеты в одну руку.

— Такую большую сумку нельзя брать в салон, — бесстрастно сказала служащая. — Чемодан весит двадцать семь килограммов четыреста граммов. Вам придется доплатить… — И она склонилась над конторкой, считая.

Очередь молча ждала. Я медленно соображал, как связана женщина за стойкой с Аэрофлотом. Не на эту ли подлую организацию она работает?

Мне продали не тот билет, какой я просил, — заговорил я, тщательно подбира слова. — Фактически я заплатил двойную цену. И вы еще требуете доплаты за багаж! Я хотел бы побеседовать с представителем Аэрофлота.

— Представительство Аэрофлота на втором этаже. Откроется в десять, через час после вылета вашего самолета.

Она тут была ни при чем. Она по-английски четко и честно выполняла свои обязанности.

Что у вас в руках? — вдруг спросила служащая. — Положите весь багаж на весы.

— Это пакеты, — невнятно возразил я, машинально подчиняясь ее властному голосу. — Не отнимете же вы мои пакеты?

— Еще багаж есть? Кладите все, иначе вас не пропустят в самолет.

Она раскраснелась, эта честная англичанка, но продолжала сохранять достойную сдержанность. Во взгляде ее мне почудилось сострадание.

Вместе с пакетами на весы лег наконец сверток с рукописью и книгами. Газеты я выставить не решился, заранее принеся их в жертву.

Шестьдесят два килограмма, — тихо сказала женщина. Лицо ее просто пылало, глаза из серых стали синими. Она была не первой молодости, но показалась мне теперь очень красивой. — Заплатите или откажетесь от полета? Если будете платить, я подсчитаю…

Мне нечем платить, — уныло сказал я и медленно отошел в сторону.

Наверное, моих денег как раз хватило бы, чтобы заплатить за этот чудовищный багаж. Но с деньгами были связаны слишком большие ожидания, чтобы я мог легко с ними расстаться. А главное, стоила ли игра свеч? Газеты, рукописи, старые башмаки… Хлам. И чужие посылки.

Придется с чем-то расстаться. С чем?

Ну, с газетами я и так уже мысленно расстался. Но из остального готов был пожертвовать разве что чемоданом с домашними вещами: единственный выходной костюм, единственные туфли да штук пять рубашек, которым тоже не было замены. Посылки? Как ни мало знал я их отправителей, все же я оказался связанным с этими людьми обещанием. О большой рукописи вообще не могло быть речи: тут я дал слово не случайному знакомому — вам; я сам выпросил у вас этот драгоценный экземпляр, чтобы помочь книге выйти в России.

Каюсь, в ту минуту я эгоистично подумал: как жаль, что вам не пришлось меня проводить! Я вернул бы вам рукопись — до лучших времен. Упросил бы взять чужие посылки и отдать их назад отправителям с моими извинениями. Это уже минус тринадцать килограммов. С радостью отдал бы вам продукты — пригодятся. Минус еще семь. Остается…

Остается сорок два.

Говорят, лишние вещи можно сдать в аэропорту и их отправят по указанному адресу. Но есть ли гарантия, что рукопись до вас дойдет?

Мне казалось, что у меня жар, лихорадка, тяжелая форма гриппа. Колени дрожали. Я прислонился спиной к колонне, и тут почему-то вспомнилось давнее событие: лет пятнадцать назад, только-только окончив институт, я вот так же стоял у колонны в ленинградском метро — никому не нужный, бездомный, не имея возможности устроиться на работу, оттого что в паспорте не было штампа о прописке, — стоял в старом мешковатом пальто с дырявыми карманами, скрипел зубами от ненависти к наглым милиционерам, к крикливым бабам в форменных тужурках у турникета, ко всей этой матерящейся, лузгающей семечки, пахнущей чесноком и водкой толпе, спешащей с заспанными глазами на фабрики-тюрьмы без надежды, без цели, без будущего, к этой стране рабов, стране мертворожденных, и вдруг словно из тумана или сквозь заледеневшее стекло, в котором отталилось овальное окошечко, явилось передо мной участливое женское лицо.

— Вам плохо? — спросила она. — Вам помочь?

Я был здоровым парнем — может быть, лишь несколько более бледным в ту минуту, чем обычно. Она была уже немолодой и торопилась с сумочкой на работу…