Плаха. 1917–2017. Сборник статей о русской идентичности

Но, несмотря на критику, понимание этого явления с трудом отделялось от бытовой сферы, а сам термин проникал в сознание общества медленно. Тут сказалось стойкое неприятие и отторжение не только слова, но самой темы в целом со стороны либеральной части интеллигенции, наложившей на это направление мысли негласное табу.

О табуировании темы русофобии в общем говорили довольно давно. В частности, его обсуждение было характерно для львиной доли патриотических организаций начиная с конца 1980‑х – начала 1990‑х. Вот как историк Фёдор Нестеров описывает ситуацию 1980‑х: «Ещё в июне того же 1989 года работа И. Р. Шафаревича “Русофобия”, впервые вышедшая из подполья, из “самиздата”, и опубликованная на страницах “Нашего современника”, разъяснила, причём разъяснила, казалось бы, вполне доходчиво, “что же имеется в виду”, но читать её в среде литераторов демократического направления считалось признаком дурного тона. Читать не читали, в полемику с её автором не вступали, но осуждать осуждали, причём столь решительно, что становилось очевидным: “приговор окончательный и обжалованию не подлежит”».[13] Так возникал феномен «заколдованного слова».

Можно спорить о достоинствах и недостатках конкретных текстов И. Р. Шафаревича, но сам факт табуирования темы

сомнению не подлежит. В той же статье Нестерова рассказано, как автор пытался искать определения понятия в словарях и не нашёл ничего ни в БСЭ, ни в «Советском энциклопедическом словаре», ни в Словаре Ожегова, ни даже в «Словаре иностранных слов», хотя «англофоб» и «юдофоб» в последнем были найдены. Вследствие табуирования в российском информационном пространстве возник парадоксальный феномен заколдованного слова, который, подобно стелс-технологии, делал невидимой и всю стоящую за ним проблематику. Этот приём позволял сохранить целостность социально-политического дискурса, не перегружая его дополнительной аргументацией, но создавая в нём своеобразное белое пятно, информационную лакуну.

Отмена табу

Однако в последнее время термин «русофобия» звучит всё чаще. Ещё до начала украинских событий он вошёл в официальный российский дискурс. О своеобразном «расколдовывании» вопроса, о снятии эмбарго на изучение темы можно было уверенно говорить после выхода в свет аналитического доклада Русского Информационного Центра «Русофобия в России. 2006–2007 гг.», подготовленного депутатами Государственной Думы круга Дмитрия Рогозина.[14] В этом докладе речь идёт, в частности, об административном давлении на общественные и политические русские организации и даже о репрессиях силовых структур против националистов, на русофобское содержание ряда российских законов, на антирусский контент в СМИ и преследование русских СМИ, на правовую и судебную дискриминацию. Не случайно статью 282 УК РФ назвали «русской» статьёй. В блогосфере регулярно обсуждается вопрос о вытеснении слова «русский» и попытках заменить его на слово «российский».

Многие наблюдатели отметили употребление термина в речи официальных государственных лиц в 2012 году – в частности, у С. Нарышкина. Последний тогда заявил: «…вряд ли мои стратегические предложения будут услышаны со стороны ряда руководителей Парламентской ассамблеи и ряда руководителей русофобских делегаций».[15]

Характерно, что три года назад это слово в медиапространстве ещё употреблялось в кавычках. Но массовые убийства русских на Украине и введённые против России санкции изменили ситуацию. Высказывания государственных лиц, причём отнюдь не только думских лидеров, становятся более резкими. Тот же С. Нарышкин сказал в эфире «Россия 24»: «Я бы весь состав Парламентской ассамблеи разбил на три условные группы. Первая группа – одна треть – неисправимые, агрессивные, злобные русофобы, и их не вылечить ничем уже».[16]

Сегодня слово «русофобия» стало для СМИ привычным термином с чёткими семантическими рамками. Например: «Русофобия на Украине приобрела ужасающие формы. Сегодня ненависть к России здесь приравнивается к патриотизму. Нецензурные и бранные слова в отношении русских произносятся везде, где только можно, и всё это находится на уровне политики государства».[17] Теперь слово употребляется без кавычек, не как специфически окрашенное и контекстуально обусловленное, а как одно из ключевых понятий политического дискурса.