А я сижу на раскладушке моего начальника, с краюшку, бочком, и думаю: «И слава богу, что закрыли. А вовремя бы этого не сделали, и раскинулась бы по евразийскому пространству вместо радонежско-саровско-донской России Великая-превеликая и гордая-прегордая во всех отношениях Польша, от моря и до моря, и до Уральского хребта, а то и Дальнего Востока. Мне это надо? Нет, не надо. Паном бы в Великой Польше стать не довелось мне, лицом, русак, не вышел, был бы быдлом. Нет уж, спасибо». Сижу и думаю: «Шведы крестились на сто лет позже, чем мы, и они, дикари, государство нам построили? Куда там!.. Просто характер у нас такой, что договориться иной раз между собой не можем, ну и зовём в посредники кого попало, первого прохожего, последних шведов и других датчан… А после долго ли прогнать “строителей” при нашем нраве».
И Скальд, как будто между прочим, всем сообщает, что «жил в Киеве варяг по имени Феодор, языческое имя которого было Тур или Утор. На его сына выпал жребий быть принесённым в жертву языческим богам. Феодор, Фёдор ли, сына не отдал. Оба они погибли. А на месте их мученической кончины Владимир после крещения воздвиг Десятинную церковь. Феодор Варяг и сын его Иоанн почитаются как первые русские мученики».
Какие? Русские! А были кем? Варягами. Так мало ли кем были, а стали русскими святыми. Вот вам, жуйте.
Хоть и тонко, но о чём, понятно. Намёк намёков. Уважаю я Скальда. Да и ко всем остальным, не яростным западникам, а покладистым славянофилам с нашей кафедры, отношусь с почтением, сейчас – особенно глубоким. Умные собеседники, люди хорошие, отличные учёные. Не то что сказать – язык не повернётся, но и подумать о них дурно – мысли не мелькнёт. Таких бы больше.
И слышу – Конунг:
«Должны быть найдены следы словен и кривичей, они, скорей всего, здесь появились раньше викингов, в предустье Волхова. Уверен. Кольца височные к такому выводу меня склоняют. Славяне рядом где-то тут крутились, без них никак не обошлось бы – подвижный народ».
«Другое дело!» – я это, предок ли во мне с отцовской или с материнской стороны, оба ли разом возгласили.
Запели «славяно-финны» – один затянул, другие дружно подхватили, – пусть и нестройно, но приятно:
Не про норманнское ли засилье и «строительство»?..
Задумался я на какое-то мгновение. О чём-то. О чём можно на мгновение потерять себя во времени и в пространстве. Может – о Мироздании. Об одноглазом боге Одине. Может, о девушке какой-то. Есть одна…
Нашёл себя тут, в трапезной. Опять внимательно слушаю:
Думаю: «Гимн оголтелого норманизма».
Уши себе не затыкаю, но и не подпеваю – бескомпромиссен.
Будь он, думаю, неладен. И этот гимн, и норманизм. Сколько с ним копий было сломано. А сколько ещё сломят?
Это уж точно я подумал, а не мой далёкий предок. Предок не слышал этой песни. К моему спокойствию и счастью. Напевали они, сидя возле костра или за вёслами на водных пространствах, совсем другие мотивы. И под другие инструменты – не под гитару. А если бы и услышал он, мой предок, эту песню, многого бы в ней не понял. Ясно. Норманизм, рюкзак, слависты, археологи… Долго пришлось бы объяснять. Ну и прибил бы мой предок меня, наверное, за эту глупость. Может, и правильно бы сделал.
И про себя пытаюсь выговорить: «Сами… саму… самоуничижаюсь… ненамеренно». «Вольноотпущенный» и тот не справился бы с этим словом. А мой вот смог. Я же туда пустым не заявился бы – без парочки гранат и без калашникова. В прошлое.
Вошёл с улицы Серёга, позвал меня.
«Одному, – говорит, – не в жилу».
Понимаю.
Сходили мы до ведра, оставленного в кустах. Звучит – как «до ветра». Нет, ветра нет, лист на акациях не шелохнётся, в ушах не свистит. Безветрие. Сходили до ведра. То, что стояло на столе, – то опустело.
За что-то выпили. Да, «за Мечту». С Серёгой ж выпили, не с кем-то.
Серёга говорит:
«Пойду на Волхов».
«Ступай», – говорю.
«А ты?»
«Песни послушаю… Пока поют».
Пошли. Идём.
На кухне сидят, видим, двое. Не рядом. С одной стороны стола и с другой.
Слышно: