Пламя, или Посещение одиннадцатое

Таня, моя бывшая одноклассница. Лаура, Беатриче. Без малого. Ну, тут понятно. Как один поэт, так и другой своей дамой сердца, выдуманной или реальной, обладал только в творческих грёзах. Бедственная судьба. Что уж тут. Правда, не знаю, у кого она более бедственная, у меня или у этих поэтов… Таня, настоящая, невыдуманная, реальная до пронзительного, продолжительного и совсем уж не платонического смятения. Пусть говорят, что дело, мол, нехитрое. А я скажу: какое ещё хитрое. От шёпота до вскрика. Попробуй вникнуть, тайну распознать. Ну, или таинство – не тайну. Ведь сокровенно. Таня. Только была, навеки ли останется моей возлюбленной? До смерти. Таня, напоминавшая своей внешностью кое-кому в нашем классе польскую актрису Полу Раксу. Может быть, Маузеру. Или Рыжему. Друзьям моим, из них кому-то. Ну и сам я не просто так пять или шесть раз смотрел советско-польский фильм «Зося», ревниво представляя себя на месте начальника штаба старшего лейтенанта Михаила, в мыслях превосходя его, героя главного, и считая себя более достойным героини. Мы даже обсуждали это сходство с Таней. Она его не находила. Сейчас и я скажу, ничуть не сомневаясь: слабая тень от Тани – эта Пола Ракса. Стихи и проза, лёд и пламень… Хоть и красивая, конечно, полька, что уж. Лежит моя возлюбленная на крутом высоком берегу Кеми. Навзничь. В ярком жёлтом платье. На коричневом хвойном ковре, почти сливаясь с ним по цвету загоревшими ногами, ступнями ярко выделяясь. Глаза закрыты, но неплотно, рот приоткрыт, зубы испачканы черникой. Солнце в зените. Зной. Ветви реликтовой сосны качает лёгкий ветерок. Тени от хвойных игл на Таниных губах… Какая Ракса?.. Как я мог сравнить?!

Мне тебя сравнить бы надо с песней соловьиною, с тихим утром, с майским садом, с гибкою талиною…

Самую далёкую, самую желанную…

С кем-то – нет, а с этим – можно.

Ещё – с сосной. Но – корабельной.

Таня – не Ночь, а – летний жаркий День.

А тут – прохлада. Пусть приятная. И влажность с Волхова…

Кричат.

Идём куда-то мы с Наташей. Я упираюсь. Мне хорошо и тут. И обещающе. Она:

«Пойдём, пойдём, Олег, пойдём!.. Случилось что-то».

«Нас касается?..»

Пришли куда-то.

Народ волнуется. Надежа Викторовна поясняет:

Скальд – смело раздевшись догола, с кличем воинственным «Славяне, братушки, за мной!» – сиганул вниз головой с мостков, мол, в Волхов. Да и канул. Хорошо, что тело, дескать, бледное, славянское у Скальда, а не смуглое хазарское, и, на счастье, месяц ярко светит – разглядели утонувшего среди водорослей.

Из воды вытащили. На руках принесли в трапезную полуживого. Положили, чтобы не простыл, в первый попавшийся спальный мешок. Тут же Скальд пришёл в сознание и, порывисто заёрзав в тесном заключении, начал восклицать что-то голосом нечеловеческим нечеловеческое. Как вещий.

Извлекли его из спальника. Посадили на соседнюю раскладушку, трясущегося, «как цуцик». Ничего никто понять не может.

Выяснилось после.

Поймали девушки где-то ужа и, долго не раздумывая, засунули его в Серёгин спальник. Над вологодским парнем так они решили подшутить. В отместку, наверное, за аппетитно проглоченного им на раскопе «шшура». И ждали – как они повеселятся, когда Серёга будет спать укладываться. Такими добрыми шампанское, наверное, их сделало. От роду ли такие.

Вытащили ужа из спальника, за двери его, пресмыкающего и чешуйчатого, выбросили – уполз куда-то, не заблудится.

Скальда нарядили. В сухое и тёплое. Надежда Викторовна ещё и свитером его накрыла с головой.

«Так посиди пока, согрейся».

Налили что-то ему в кружку.

Я возле них. И мне плеснули что-то. Выпил. Ого! Градусов сто, наверное, сто пятьдесят?.. Не спирт ли? Русские, помню, не закусывают. Это ж не «первая». Ну как не «первая»! Со спиртом – да! Как же ты прав – я про себя.

Скальд уже в норме. Видит меня и говорит:

«Диплом готов?»

«Почти».

«Ну, молодчина».

«Сдохну, но сделаю».

«Ну, так-то уж зачем…»

В воздухе как-то разрядилось.

Тогда же, сколько-то спустя ли…

Время для меня стало отсчитываться уже не стандартными и скучными секундами, минутами или часами, а поразительными и неожиданными моментами или мгновениями, и говорю поэтому: «тогда же», «сколько-то спустя» ли – таким размером.

Конунг тогда же, сколько-то спустя ли:

«…И прияд сначала к словенам, срубил город Ладогу. И сел старейший в Ладоге Рюрик…»

Но почему-то вдруг на берегу я.

Ох, Волхов, Волхов. И – волхвы…

Плетётся мне навстречу недотыкомка какая-то в виде строенного монголо-арийского лица Финна, Тувинца и Херкуса… Но от неё, от недотыкомки, я будто убежал. По крайней мере, больше мне на глаза она не попадалась. Чары волшебные, царящие кругом и заправляющие всем по случаю и во имя светлого праздника археологов, её отогнали.

Теперь совсем уж моя память представляет мне какие-то обрывки, как будто сломанные диапозитивы.

Она. Чертёжница. Людмила. Красивая, как этот самый Волхов. Или – как месяц молодой над ним. Или луна растущая – часть вижу – светлая, другая – будто скрыта, но тянет, тянет так к себе, как околдованного.

Подчинился. Как неизбежному. Как гравитации.