Пламя, или Посещение одиннадцатое

Встал я резко, натянул штаны скоро, рубаху – в руки, раскрыв окно, на улицу привычно выбрался, на солнце щурюсь. Вышел из огородчика в ограду. Разломав кулаком тонкий ледок, стылой водой из бочки деревянной, что специально под поточным желобом поставлена, умылся. Рубахой вытерся. Тут же озяб, её накинул на себя. И огляделся. Вокруг всё в инее. Хватило солнцем где, исчез. Мокро на досках – от него. Пар над досками лёгкий курится, едва заметный, – подсыхают. Мурава у стены – ещё седая. И на неё луч только упадёт – как изумруд, зазеленеет.

Спроси, где я, отвечу:

Дома.

Ладные дуплянки и дощатые скворечники на долговязых, но негибких жердях – пока ни ветерка, – поскрипывая, не шатаются, чуть только дунет – закивают. Дачники, съёмщики, скворцы, потомство на крыло поставив, давно уже жильё покинули, и вместо них там поселились воробьи, аборигены, – и будут рады до весны, пока залётные, «варяги», не выгонят их снова. Звонко чирикают. Не из «квартир». Уже повсюду разлетелись, по всей Ялани. Дрозды за баней – рябину, меж собой ругаясь, обирают. Калина там – её не трогают. И никакого нет от них спасения. «Грабители, – говорит на них мама. – Всё склюют. Ягодки на лекарство не оставят, на сердешную настойку». Всё-то, конечно, не склюют, мама и для себя собрать успеет, это уж так она, для правила. Отец на них же, на дроздов: «Засранцы. В лесу идёшь, возле гнездовий, обдрищут с ног до головы». Ну, это правда, хоть и грубо. Подтверждаю.

«Для души поют, а не для славы…» – пропел я про себя.

Подался в дом.

Сидит Данила около входной двери на стуле. В солдатской фуражке, без пружины в тулье, смятой, подбородный ремешок под подбородком – чтобы не сдуло ветром, ураганом, кто бы не сдёрнул нехороший, мало ли, – с голубым околышем и с покосившейся на нём кокардой «золотой». Штаны синие спортивные, с «пузырями» на коленях. Рубашка в клеточку, зелёная, навыпуск, «тёплая». Совсем босой – и без носков. Сапоги снял и оставил на крыльце, я, заходил когда, их видел. Яловые. Дёгтем ядрёно, смачно пахнут: сутки броди по лужам – и не протекут. Торчат из них портянки байковые, белые, словно букеты.

Положил руки ладонями на колени. Замер, как неживой. Моргает только, но нечасто. Ресницы – как у девушки-красавицы – густые, длинные: хлоп-хлоп.

– Здорово, – говорю, – Данила. Завтракал, нет? Садись со мной.

– Сижу.

– За стол.

– И тут не за версту, рядом… Стихи, – говорит, – сочинил. Верный на Кемь за отцом чуть свет увлёкся – послушать некому. Не расскажу сейчас – забудутся. И ты, услышал я, приехал.

– Новые? – спрашиваю.

– Новые, – говорит.

– Ну, почитай.

Смотрит Данила прямо перед собой – как в раскрытую невидимую книгу. И будто нет меня – ни разу взгляд не бросил в мою сторону и не отвёл его от «книги». Строки незримые – на них сосредотачивается. Губами под усами шевелит. Пока беззвучно. Глаза – как небо за окошком – синие. А борода – как огненными всполохами-языками окружающее лижет – рыжая. И не ухожена. Уж как растёт. Такие же усы.

Вышла мама с кухни. Говорит гостю:

– Чё у порога-то, будто батрак, давай за стол. Поешь с Олегом.

– В гостях не ем, – говорит Данила.

– А чё так? – спрашивает мама.

– Устав не позволяет, – отвечает Данила.

– Так отмени его, устав такой.

– Нельзя.

– Да почему?

– Да потому что – дисциплина. Без дисциплины никуда.

– Ладно, сидите тут, беседуйте… раз дисциплина.

С полным ведром «управочным» в руке из дому мама вышла – телёнка, наверное, поить.

Я:

– Ну?..

Данила начал:

– Раньше меня подняться?

Состязались.

Не раз, не два – сколько живу.

В детстве – особенно.

Я – Данила.

Оно – Солнце.

Сопоставимы.

Случается – просплю.

Чаще – оно.

С крыльца глядишь когда – понятно.

Тужится.

Переползая –

Через Камень.

С его брусникой. И черникой.

Бурундуками. Белками.

И птицей – рябчиками, глухарями.

Не оторваться –

Загляделось.

И день, конечно, ходу-ходу.

А там, глядишь, и вечер.

Вот-вот – закатится.

Закономерно.

А после жди.

И если – пасмурно…

А если – ночь…

Тогда – кромешно.

– Это одно, – предупредил Данила, – а сейчас другое.

– Читай, читай.

Помолчал Данила сколько-то. Поморгал нечасто. Позу не поменяв, уставившись глазами в ту же будто «книгу». И будто из неё чуть погодя продолжил:

– По Ялани хожу – жизнь.

Какая-никакая. Худо-бедно.

Не как когда-то.

Тогда – полно́.

В ельник вошёл – смерть.

Она – как ельник вниз верхушками.

Корнями – в небо.

Отец – всё больше дома, остарел.

Мать молодая, но – на кладбище.

Ну, иногда, конечно,

Перемолвимся.

Я – ни о чём.

Она – о чём-то.

Оттуда – гулко стало доноситься: дело к зиме –

Поэтому.

А скоро снег, тогда совсем уж.

Вышел тут как-то.

За ворота.

На угоре Балахнинском – корова.

Уставилась. Как в точку.

Думает.

Рогами туда – в тучи: подпирает.

Мудрая – и издали заметно.

Щипать перестала траву –

Пережёвывает.

Потом – отрыжка.

Доят её – ногой не мечет, не сучит,

Хвостом не машет.

Послушно отдаёт. Парное.

Смотрим.

Она – в мою сторону.

Я – на неё.

Сопоставимы.

И небо.

Возвышается.

А Бох над всем.

Хотя и нет.

То есть не видно иногда.

Он маленький.

В ладони спрячешь.

Оттуда видит всё.

Как совесть из души.

Не скрыться.

Замолчал Данила. Смотрит в одну точку. Как его корова поэтическая – «думает».