Пламя, или Посещение одиннадцатое

– Теперь не то, – соглашаюсь. И спрашиваю: – КамАЗ что, новый у тебя?

– Новьё, – говорит. – Мы в Доротдел пригнали десять. С завода прямо. Этот я гнал. Мне и достался.

– Здорово, – говорю.

– Нормально, – говорит Андрюха.

– В дороге, гнали-то, не пили?

– Нет, там не пили… уже доехали когда.

– Что, обмывали?

– Ну а как?!

На Крестах остановились. Кресты – гора. В двух километрах от Ялани. Здесь две дороги под прямым углом пересекаются. От Потапихи к Мордовской. Нет уже этих деревень. Провожали сельчане до Крестов – раньше казаков на сборы в Елисейский казачий полк, теперь – новобранцев в армию, куда придётся. И здесь, на горе, провозглашались заключительные «на ход ноги», «на посошок», «стременные» и «седельные».

– Открой-ка бардачок, – говорит Андрюха.

Открыл.

– Бутылку видишь?

– Ну.

– Баранки гну. Дак доставай! Ну ты даёшь!

Достал.

«777».

Так почему-то и подумал я, ещё не видя этикетки.

– «Агдама» не было, – говорит Андрюха. – В три магазина сунулся – нигде. Весь разобрали.

– Ну интересно, – говорю.

– Чё интересно?

– Да я так.

– Он так… Стаканы там же. Закусить.

Сало «слоёное» в просаленном насквозь двойном листе из школьной тетради в клеточку. С двух сторон лист изрисован. «Война». Танки, пушки и летящие снаряды, самолёты. Взрывы мощные. Атаки. Свастики чёрные и красные звёзды. Долго не надо вглядываться в панораму битвы, ясно – враг будет повержен, звёзды побеждают.

Извечно.

– У сына вырвал, – говорит Андрюха. – За первый класс. Уже закончилась, не пригодится.

– Сколько ему? – спрашиваю.

– Семь лет.

– Большой.

– Не по годам. Всех выше в классе. Дылда. Рослый казачок.

– В папку.

– В папку. У них, у Меньшиковых, тоже мелких нет… И по моим стопам пошёл в учёбе: тройка – лучшая отметка. Не заподозришь, что не мой.

– Как, – спрашиваю, – зовут?

– Витька.

– В честь кого?

– В отца Наташкиного! Чё, не помнишь?

– «Плесё, псэниса, лосадёнка».

– Он. Зубов совсем не стало, так и вовсе… Не разберёшь, чё говорит, ещё частит-то… Наташка, ладно, переводит.

Выпили. Закусили. Поехали дальше.

Минуты три – уже в Ялани.

Стемнело быстро – «скоро осень». Только под Большой Медведицей, над ельником, ещё светлеет небо.

– До дому довезти? – спрашивает Андрюха.

– Не надо, – говорю. – Пройдусь. У клуба.

Вылез я из машины. Стою. Андрюха к дому своему направился.

В клубе музыка «гремит» – стёкла в окнах звенят. Не наша ли там музыкальная система, которую сделал когда-то для нас Лёха Стародубцев? Давно я тут на танцах не был.

Много изб пустых на нашей улице. Как и во всей Ялани. Горько. И без войны. Хоть и идёт война, наверное, и не заканчивается. Но в разной форме.

Вот и берёза родная в родном палисаднике. Листьями всё вокруг себя осыпала опавшими. Обычно.

Буска узнал меня, лежал возле ворот. Быстро поднялся. Льнёт к ногам моим, не лает. В глаза, мигая веками, заглядывает – соскучился.

Треплю его за уши, на дом смотрю.

Дом «осунулся». Врос в землю северной стеной, задрав в небо передний карниз.

Окна голубые в горенке, всполохами, – телевизор работает. Синие занавески, тюлевые шторы.

Мама уже спит – вставать ей рано.

Дверь на крючке. Стучу. Не слышат. Постучал громче.

«Кто там?» – мамин голос. Сердце моё сильнее застучало.

– Я, – говорю.

– Кто – ты?

– Мама, ну это я.

– Кто – я?

– Олег!

– Олег… Какой ещё Олег?

– Да мама, я это!..

– Олег… Олег!

Вошёл в сени, с мамой вместе – в дом.

Мама всё охает, не успокоится. Сердце, мол, чувствовало, а сама не ожидала. Так вот.

Отец в горенке, «Время» досматривает. Комментирует, слышу. Есть что: «К власти в Америке пришли наиболее реакционные силы империализма». Как тут спокойно реагировать?

– Голодный с такой-то дороги? – даже не спрашивает мама – утверждает.

– Голодный, – признаюсь.

– А мы с отцом совсем недавно вот отужинали. У нас картошка лишь в мундире да грибы, не жареные, а солёные.

– Давай, – говорю.

– И молоко, – говорит.

– И молоко, – говорю.

– Мальчишкой всё набегаешься, день-то целый, в избу войдёшь, едва не валишься с усталости. Есть-то чё, труженик, будешь, спрашиваю, или сразу спать? Буду, говорит. А чё будешь? Молока, сахару, хлеба. Вся и еда. А на чеснок говорил «насаснок». На сахар – «сахай». Чё давно было, помню, чё было вчера – нет… И за столом сидишь, почти что засыпаешь.

Ушла на кухню. Поесть мне собирает.

Выложил из рюкзака подарки. Фаулза оставил в рюкзаке. Крышки жаберные осетровые забыл – опять об этом вспомнил.

Вышла мама. С тарелкой картошки в мундире и чашкой груздей, бычков и подъеловиков. Солёных.

– Хлеб, – говорит, – вон, на столе, под полотенцем. Отец ночью встанет, есть захочет, чтоб не искать. А не найдёт когда – осердится, – смеётся тихо.

Села за стол. Напротив. На меня смотрит.

Подаю ей платок.

Опять заохала.

– А это чё?! Да надо же! Подарок. Зачем ты на меня, старуху, ещё тратишься! Сам ходишь вон… штаны в заплатах. Хоть бы купил себе каки-нибудь, полутше. В таких ходить не стыдно, милый?

– Нет, – говорю. – Модно. Чем больше заплат, тем моднее.

– Модно. А нагишом станет модно ходить, пойдёшь и голым, если модно?

– Пока не модно, я не знаю.

– Ну, это разве хорошо? Разве так можно? Нас бы с отцом хошь не позорил.