Пламя над Тереком

Хатагов, наблюдавший за хозяином, уловил какие-то нотки в его голосе, показавшиеся ему странными. Он слышал, что часто такие хозяева подпаивают работников и потом сдают их в гестапо, как бывших военнослужащих, связанных с партизанами. Бывали случаи, когда паны предлагали и отравленный спирт. Поэтому он еще перед ужином предупредил своих друзей. Когда же все наполнили стаканы, Хатагов подошел к хозяину и громко сказал:

— Дорогой хозяин, я кавказец, и у нас такой обычай, что хозяин пьет первым и произносит здравицу в честь работников, а также за новый урожай. Вот тебе бокал, выпей за наше здоровье.

Хозяин побелел как полотно.

— Непьющий я, — начал было он.

Но Хатагов потребовал:

— Сегодня выпьешь первым! И без разговоров!.. — Он стиснул кулак.

Потом приказал москвичу Николаю, чтобы тот запер на ключ дверь.

Хозяин наотрез отказался выпить, и все поняли, что самогон отравлен. Тогда Хатагов сжал хозяина в своих железных объятьях и приказал силой влить ему самогон в рот. Через несколько минут у всех на глазах «добрый» пан начал хрипеть, лицо его посинело, и он свалился на пол. Дежурившие полицаи не могли ему помочь. Они преждевременно начали праздник по случаю окончания работ и к началу ужина перепились, а потом крепко заснули. После ухода Хатагова они вовсе не проснулись.

Фашистские полицейские долго искали «банду абрека», устраивали облавы по деревням, но Хатагову с друзьями удалось присоединиться к отряду партизан Якова Кузнецова…

Все это пролетало в памяти Хатагова сейчас, когда он остался один на один с тревожной неизвестностью, сидя за кустом и сжимая шнур от тяжелой партизанской мины.

Послышался шум колес на железнодорожной колее. Он заставил Хатагова насторожиться и приготовиться. Спустя несколько минут показалась мотодрезина, мчавшаяся по рельсам с большой скоростью… Сердце Хатагова забилось сильнее: дрезина легко проскочила место, где покоилась мина, и понеслась дальше. «Ага, — мелькнуло в голове у Хатагова, — проверяют путь перед проходом важного поезда».

Пока Хатагов строил догадки, до него донесся отдаленный стук колес. Прислушался — сомнений нет. Поезд.

«Стой, сердце, замри! Не стучи, — прошептал Хатагов. — Так и есть! Поезд! Так гудят рельсы, когда по ним мчится груженный тяжелыми танками состав». Хатагов всматривается в сумерки — впереди паровоза платформ не было. Скорость подходящая — около сорока километров. Вот он, паровоз, ближе, еще ближе, пыхтит, урчит, сопит от тяжести и надсадно вздыхает. Колеса уже гремят и грохочут, под ними глухо стонут рельсы.

«Счастье! Военное счастье!» — шепчет Хатагов, и нервы натягиваются как струны. Он начал легко подбирать шнур.

Остались считанные секунды. Ждать было невыносимо. Хатагов бросил мгновенный взгляд на небо. Оно очистилось от туч, и над верхушками деревьев повис цыганской серьгой молодой месяц.

Когда черная туша паровоза приблизилась к мине, Хатагов резко дернул шнур и… зажмурил на секунду глаза.

Слепящей вспышки он не видел.

Оглушительной силы взрыв потряс всю окрестность. И подобно грозным раскатам грома, прокатился скрежет железа и стали. Казалось, что по всей округе какой-то великан громоздил скалы на скалы. Ночную мглу лизнули зловещие языки оранжево-красного пламени. Небо и земля наполнились грохотом летящих под откос вагонов, груженных танками и бронетранспортерами, взрывами артиллерийских снарядов, авиабомб и бензоцистерн.

Хатагов слушал этот грохот, как самую сладостную музыку — музыку мести. И считал эти мгновенья счастливейшими минутами своей жизни. Хотел подсчитать количество вагонов и объятых пламенем цистерн, но надо было бежать от рвущихся бомб, быть подальше от места диверсии, которое незамедлительно будет оцеплено фашистскими войсками. И он ринулся в лес, к условленному месту.

«Слышит ли Линьков эту симфонию рвущихся снарядов, горящих танков и машин? — спрашивал себя Хатагов. — Должен слышать!»

«Пусть и Гитлер слышит эту музыку мести, пусть она звучит похоронным маршем для разбойничьих армий, для всех его планов! Партизанские удары по тылам его войск будут нарастать. Он оглохнет, проклятый фюрер» от взрывов его собственных эшелонов, от краха его кровавых планов».

Так думал Хатагов, приближаясь к знакомому месту встречи. Он уже привык к ночному лесу и точно в нем ориентировался. Вот уже показалась огромная ель с опаленной молнией вершиной, уже видна прижавшаяся к ней, словно прося защиты, березка, сверкнула водная гладь небольшого лесного озерка, а вот и «три сестры»» три росшие из одного корня молодые березки. Здесь — «летучая база».

Но у «трех сестер» никого не было. Хатагов подошел к дуплу высокой сосны — в нем оставляли «почту», если обстановка не позволяла ждать. В дупле было пусто.