Плат Святой Вероники

Рим был для меня в то время завещанием и священным заветом моей дорогой, любимой бабушки. Она словно еще раз вписала свою любовь в каждую улицу и в каждую площадь, словно торжественно возложила лавровый венок у подножия каждой колонны и каждой статуи, чтобы я когда-нибудь, когда ее не станет, черпала силы и утешение в этих возвышенных предметах ее почитания. Мне даже казалось, что она сознательно сжигает свою последнюю духовную энергию, чтобы еще раз указать мне на все, что сама считала важным и ценным. Но чего стоил ей этот последний дар любви!

В те дни мы срослись с ней в некое целое – связь наша стала гораздо глубже, чем когда-либо. Странная мягкость ее, обреченной на смерть, моя собственная ласковая забота о ней и растущая нежность к ее слабости и боли, сознание того, что я для нее единственный и любимейший человек, – и, быть может, даже смутное предчувствие того, что от меня еще скрывали, – все это сообщало нашим отношениям непередаваемую теплоту. Все, о чем мы говорили или молчали, было чем-то вроде тихого соприкосновения в самом сокровенном, открывающего возможность такого восприятия и взаимопонимания, какого мы еще никогда не достигали.

Я тогда постоянно чувствовала боль разлуки с Энцио. Вначале я, как и в последний миг нашего расставания, ощущала свою отдаленность от него как любовь, но чаще всего как горящую рану в сердце, как засуху в моих жилах, как пустоту в жизни, а иногда – как головоломную загадку, не дающую покоя моему разуму, которая робко касается тайны всех человеческих чувств и состояний. С бабушкой мы обо всем этом никогда не говорили; она с неукоснительной строгостью избегала произносить имена Энцио и его матери, и все же в ее словах то и дело проявлялось ласковое понимание того, что меня угнетало, – так, будто она приподнимала завесу над чем-то незримым, запрятанным глубоко-глубоко. Как часто мне хотелось в такие минуты поцеловать ей руку! Но я каждый раз останавливала себя из благоговения перед ее собственной судьбой.

Бабушка в эти дни предпринимала непередаваемо трогательные попытки показать мне свои собственные битвы и победы (которые сама она никогда до этого не признавала победами!), чтобы извлечь из них целебный бальзам для облегчения моей тоски по уехавшему другу.

Я помню, как она однажды на обратном пути с Пинция велела шоферу остановить автомобиль у фонтана Треви. Маленькая тесная площадь, еще многолюдная, но уже погружающаяся в сумерки, казалась темным салоном стоящего на якоре корабля, у бортов которого кипит и пенится бессонное штормовое море. Бабушка, опершись на мою руку, стала медленно спускаться вниз по ступеням; прохладное, влажное дыхание воды, весело пляшущей по каменным торосам, приятно ласкало наши лица, на которых еще лежала печать удушливо-знойного дня.

Вдруг бабушка спросила, пила ли я уже из фонтана Треви и знаю ли я, что каждый, кто отведал этой воды, уже никогда не сможет забыть Рим и будет вновь и вновь сюда возвращаться.

У меня в голове на мгновение мелькнуло, что, может быть, она все же решилась последовать совету врачей и на время расстаться с Римом. Но я тут же поняла, что пить она предлагает лишь мне одной. Я робко и немного растерянно спросила, почему она думает, что мне придется покинуть Рим, а если это и в самом деле случится – почему я должна забыть его, разве она сама для меня – не фонтан Треви? Она, не желая признаваться, что речь идет о чем-то мрачном, небрежно ответила, что, как бы то ни было, мне все же следует напиться из фонтана.

Потом, когда мы вновь сидели в автомобиле, она заговорила о Риме. В определенные периоды жизни, говорила она, надо помнить о том, что на земле есть Вечный город. Что он дарит мир и благодать не только христианам. Подобно тому как этот город когда-то собрал воедино многие народы мира и дал им одно общее, высшее отечество, он освобождает отдельного человека из темницы его собственных связей и возвышает его до просветленного бытия. Перед лицом Рима собственная судьба исчезает, что, впрочем, не означает гибель, как полагают некоторые (она и здесь не произносила имени Энцио), ибо Рим – это великая родина формы, и все, что вообще наделено способностью видоизменяться, обретает здесь свой непреходящий образ…

Все это были мысли, которые я знала не только со слов бабушки, но истинность которых я уже сама – по-детски интуитивно – испытала, когда бабушка вырывала меня из моих одиноких грез, полных страхов и опасностей, и приветливо и уверенно возвращала в большой реальный мир своей духовной родины. Однако я чувствовала: все, что она говорила мне сейчас, все эти слова утешения исходили не из утешенного, а из храброго сердца. И, быть может, эти утешения и прежде – всегда – исходили не из утешенного, а просто из храброго сердца.