Плаванье к Небесной России

В 1968 году мы с Женей и еще тремя художниками ездили на Полярный Урал. Есть там такая железная дорога, построенная заключенными: «Сейда — Лабытнанги». Сейда — станция недалеко от Воркуты. От нее поперек Полярного Урала идет одноколейка до места, называемого Лабытнанги, что в переводе с коми означает «семь лиственниц». Эта дорога пересекает границу между Европой и Азией. Вот поезд медленно-медленно идет в гору. Справа — разрушенный лагерь. Все лагеря похожи друг на друга, и мы сразу видим, где была каптерка, где вахта. А вот столовая, вон бараки. Потом остановка и пограничный столб. В 1968 году, когда я его рисовала, столб уже ничего особенного собою не представлял: высокий полосатый конус с земным шаром наверху и официальной надписью: с одной стороны «Европа», с другой — «Азия». Но когда мы с Женей в первый раз приезжали в те места, году в 65-м, пограничный столб выглядел замечательно. Это был кол высотой метра 3–4, выдранный, скорее всего, из лагерного забора. К колу была прибита доска, на которой от руки, чернильным карандашом, написали с одной стороны «Европа», а с другой — «Азия».

Мы вышли тогда на станции под названием Харп, это по-комяцки «северное сияние». Нам отвели место в одном из бывших бараков, мы жили там впятером несколько дней, ходили в горы рисовать.

Горы Полярного Урала холодные, суровые, похожие на свернувшихся спящих зверей. Они очень старые, со множеством ложбин, сходящихся в одну точку. В этих ложбинах всегда лежит белый снег. И от этого горы выглядят, как спящие тигры.

Был июль. И мы видели, как вся природа тянется, тянется к солнцу, не заходящему ни на секунду, чтобы успеть как-то вырасти. Незабудки Полярного Урала не такие, как у нас, стройные стебельки с голубыми цветочками. Таким не выжить за полярным кругом. Те незабудки плашмя лежат на земле, прижимаясь друг к другу крупными ярко-голубыми цветами, так что весь куст кажется куском бирюзы. Они могут существовать и расти только как бы взявшись за руки, держась вместе, как люди в несчастье.

Всюду на камнях росли исландские тюльпаны. Их еще называют исландскими маками. Листья у них резные, кружевные, не тюльпанные, а цветы ярко-желтые. Как только солнце скрывается за облаками, они закрываются, складываются в бутоны. Но едва солнце появляется, цветы раскрывают все лепестки, чтобы хватать, хватать его лучи, пока можно.

Однажды мы вышли и увидели нечто невероятное. Вчера кругом были серые камни и чуть-чуть зеленой травы. А сегодня — никаких камней, все сиренево-розовое. Побежали смотреть. Оказывается, расцвел мох на камнях! Мелкие цветочки ползли прямо по камням, прижимаясь друг к другу. В этом поразительный героизм северной природы. Я сделала тогда рисунок, который назвала «Земля цветет».

Когда я работаю над пейзажем, то хочу одного: насколько хватит сил передать Божий замысел этой части Земли, ту гармонию, которую Творец вложил в нее. Каждая складка падающей ткани в натюрморте, каждый блик хрусталя или металла — тоже Божий мир, красота нашего мира. И работа над портретом — это попытка проникнуть в замысел Творца о человеке, в невидимый душевный мир того, чей образ пытаешься передать.

Выражаю ли я себя при этом? Неминуемо, если есть, что выразить. Как бы ни отодвигал себя художник на задний план, передавая гармонию мира в картине, в льющемся на него потоке музыки или поэтических строк, он не уйдет от себя самого как инструмента, передающего услышанное. Ответственность заключается в смысле того, чему дает форму художник: Свету или Тьме, работает он во Славу Божию или в помощь дьяволу. Ничего третьего на Земле нет, нет никакого самостоятельного существования человека — только Свет и Тьма, Бог и противобог, и человек выбирает между ними.

То, что я пишу сейчас, мои мысли о сущности искусства, то, что я формулирую, как принцип работы художника, медленно осознавалось на протяжении всей моей творческой жизни. Сложилось все в систему взглядов, по существу, недавно, может быть лет 15–20 тому назад. Дело в том, что раньше не было этого термина «самовыражение». Вот когда он возник, тогда и стало во мне расти осознанное противостояние самому этому понятию, в том числе и такому взгляду на труд художника.

Что же было раньше? Что было в начале, что привело меня к моей профессии? К искусству, конечно, привели все детство и юность: музыка, звучавшая в доме с первых дней моей жизни, мамина мечта о театре, папа, который колебался между наукой и музыкой и, хотя выбрал науку, музыкантом-то хотел стать театральным.

К счастью, я рано поняла, что при советской власти мне надо выбирать работу с закрытым ртом. Молчаливую профессию. Это и был путь в изобразительное искусство и, прежде всего, в живопись. А дальше, возможно, сработали особенности характера. Я так любила природу, так любила быть в ней одна, так застывала в очарованном восторге перед самыми разными, самыми простыми пейзажами, совершенно забывая о себе, что естественно было стать пейзажистом.