Плаванье к Небесной России

Ни минуты в жизни не приходило мне в голову выражать в пейзаже себя. Да по правде говоря и не знаю, как это можно было бы сделать, как влезать в Божее творение с какими-то своими вопросами.

Вот так и родилось то, что можно назвать моим Credo.

А теперь мне хочется тихонько отойти в сторонку и попробовать найти слова об искусстве трех удивительных людей, с которыми Господь свел меня в моей жизни.

Конечно, ничего искусствоведческого в моих словах не будет, только слова благодарной восхищенности и преклонения.

Прежде всего о Данииле. Двадцатидвухлетней, девчонкой не по возрасту, меня познакомил с ним и ввел в его родной, добровский дом Сережа, мой первый муж. Мы подружились сразу и навсегда. С первых дней знакомства Даниил ввел меня в круг своего творчества (Сережа-то в нем давно находился). С первых строк «Странников ночи» мы жили в пространстве этого романа. Потом — фронт. А потом мы — муж и жена, и я с ним вместе живу в восстанавливаемом романе с первых его страниц.

Потом — арест, следствие, уничтожение «органами» всего творчества, потом срок, годы неведения, и с 1953 года, с нашего месяца июня (в июне 44-го мы решили быть вместе) сначала — письма из тюрьмы, наполненные новыми стихами, и, наконец, последние 23 месяца его жизни — завершение по тюремным черновикам «Розы Мира» и его смерть.

Так вот, за все годы, всю жизнь, целиком отданную творчеству, у этого очень большого поэта и человека не было ни мгновения, ни желания «выразить себя». Всегда, во всем он воспринимал себя как инструмент в Божьих руках, как передающий людям увиденное и услышанное там, то есть, принимая его терминологию, вестником. Этим полна «Роза Мира». А стихи? Вот из далекой-далекой юности: «Мечты высокой вольный пленник я

только ей мой стих отдам…» (курсив мой. — А.А.).

В конце моей жизни Господь подарил мне две встречи с людьми, творчество которых вызывает благоговейное изумление.

Дирижер Евгений Колобов[1].

Я — счастливый человек: всю мою внутреннюю жизнь, с детства, не сопровождала, а наполняла музыка, самое лучшее, что есть на свете, самое близкое к Богу. И привелось мне слышать многих прекрасных музыкантов, вероятно, самых прекрасных из тех, которые были. И конечно, никто из них, исполняя музыку, не стремился показать себя, не «самовыражался», потому и был прекрасен. Тем сильнее было потрясение, когда судьба привела услышать музыку из рук Евгения Владимировича, услышать ее ближе, чем из первого амфитеатра Большого зала Московской Консерватории (я уже писала, что он был одним из главных «храмов» Москвы).

Мы даже немного познакомились с Колобовым, мне даже разрешено было иногда на минутку заходить в его кабинет после спектакля, видеть его еще не полностью вышедшим из того океана, в котором он только что был. Именно был в океане музыки, а не «распоряжался» ею, не управлял снаружи, а, не помня себя, был весь погружен в этот мир Голоса Бога и оттуда приносил его нам, слушателям. Потому его исполнение всегда волшебно, потому от него исходит колдовское, а правильнее сказать, магическое, захватывающее слушателя обаяние и власть над оркестром, над певцами и над всеми нами в зале…

Потому так удивительны бывают у него давно знакомые вещи — они звучат по-иному.

Я еще немного видела, когда мы познакомились. Я еще видела эти колдовские руки, эти тонкие пальцы, держащие всю музыку спектакля. Я еще видела Колобова на сцене, вышедшего на приветствие восторженной публики. Всегда было впечатление, что он попал на сцену неожиданно для себя, откуда-то из другого, прекрасного мира, где был «дома», где звучал Божий Голос, а никак не «самовыражался».

Режиссер Петр Фоменко.

А счастье знакомства с этим удивительным человеком, это-то за что мне дано? Как-то в разговоре я, очень рассмешив Петра Наумовича, сказала, что он похож на огромный, старинный замок, где не знаешь, куда войдешь по переходам и каменным лестницам: то ли в рыцарский зал с оружием и щитами на стенах, то ли в маленькую, таинственную комнату с узким окошком, выходящим на серебряное озеро. Он, развеселившись, стал фантазировать на тему комнаты пыток в этом замке, а я-то мысленно поднималась на высокую башню, с которой видно далеко-далеко кругом, с которой раскрывается огромная долина духа. Я вполне отдаю себе отчет в странности этого образа: замок, как определение человека, но не могу от него отказаться. Возможно, здесь как-то звучат отголоски давней моей работы — эскизов к «Гамлету», погибших после ареста. Я немногие из своих работ любила, но эту работу любила очень. И образ замка, цельного, могучего, загадочного и прекрасного, мне близок и дорог.

Спектакли театра Петра Фоменко не смотришь, на них не присутствуешь, их, находясь в зале, глубоко переживаешь вместе с актерами, с действующими лицами, которые стали совсем родными и любимыми. Но переживаешь не жалостливо, не в бытовом, будничном смысле. Может быть, лучше всего это состояние передано Даниилом в стихотворении «Художественному театру»: