Плавание к югу от Магелланова пролива

Представьте себе на минуту, как я подводил трепещущую толпу все ближе и ближе к предмету их любопытства и страха, как матери призывали дочерей к осторожности, как галантные кавалеры успокаивали своих дрожащих дам, как самые смелые остановились в десяти шагах, а остальные толпились у них за спиной, образовав кольцо вокруг невиданного страшилища. Дикарь своим обликом наводил ужас: голый по пояс, только звериные шкуры кое-как прикрывают его темную грудь и спину; из-под копны жестких черных волос, свисающих на плечи, выглядывает смуглое лицо, исполненное такой низменной и мрачной злобы, что трудно вообразить, — в ней видна вся разнузданная жестокость этой дикой натуры.

— Отменный негодяй, — сообщил я толпе. — Известно, что он убил и съел четырех белых — трех мужчин и женщину.

— А почему у него на руках татуировка? — спросила пожилая женщина, глядя на страшилище через лорнет.

— Татуировку ему сделал матрос, бежавший со своего корабля, — отвечал я, призвав на помощь воображение. — Матрос этот связался с дикарями, а они потом предательски его убили.

— Смотрите, у него голубые глаза! — воскликнула одна прехорошенькая девица.

— Это очень интересная история, — ответил я. И тут же сочинил басню о беглом каторжнике из Ушуаи, который связался с яганской женщиной и благодаря своим дикарским талантам стал вождем племени, положив начало династии вождей. Так как помощнику уже до смерти надоело бесконечное разглядывание, я поспешно обошел толпу с шапкой, в которую полетели деньги и сигареты, а после этого сообщил туристам, что дикарь проявляет признаки нарастающего гнева, — и всех как ветром сдуло.

— Только американец может такое придумать! — говорили потом аргентинцы, смеясь над разыгранной с ними шуткой; по этому можно судить, какая о нас, американцах, идет по миру слава.

Но шутка пришлась по вкусу. Связав помощнику руки толстой веревкой, мы потащили его на борт парохода, чтобы ужаснуть и привести в восторг сотни туристов, которые на берег не сходили.

Подошло восьмое января. С часу на час мы ждали «Рио-Негро», и вдруг стало известно, что пароход снова задерживается. На этот раз точно сообщили день прибытия: не позднее шестнадцатого он будет в Харбертоне, чтобы принять груз. Откладывать нашу поездку к мысу Горн позднее этого числа стало невозможно: я должен был вовремя вернуться в Пунта-Аренас; выезжать раньше Лундберг отказался, а без механика мы не могли управлять судном. И вдруг я понял то, что и по сей день мне кажется истинной причиной: Лундберг просто не отваживается на это путешествие. Положение создалось отчаянное.

Тогда возник новый план: добраться морем до острова Наварино, пересечь его пешком до Рио-Дугласа на юго-западном берегу, а затем, взяв в проводники индейца, на каноэ, как советовал мистер Фик, пробраться к островам Вулластон. Лундберг охотно согласился перевезти нас через пролив, и отъезд мы назначили на следующий день.

Этот день наступил, прекрасный в яркой синеве и золотом блеске; все было готово для нашей безумной затеи, и вдруг на дороге к дому показался всадник. Все тотчас же узнали его — Кристоферсон!

Я должен оправдаться за то, что на предыдущих страницах этой книги ни разу не назвал имени этого замечательного человека, хотя его постоянно вспоминал Лундберг. Еще в Ушуае нам говорили о Кристоферсоне как о замечательном охотнике на тюленей и выдр, как о моряке, которому известен каждый камень, каждая бухта в этих водах до самых островов Вулластон — а до них совсем не близко, — как о человеке, который лучше всех сумеет помочь нам добраться до мыса Горн. Но мы знали, что он сейчас охотится на острове Статен[37], в ста милях к востоку отсюда, и поэтому на него нельзя рассчитывать. И — о чудо! — он явился, как ангел, посланный провидением.

Кристоферсон — высокий и спокойный швед. Он говорит на ломаном английском языке, лениво растягивая слова; голос у него негромкий. Движется он медленно, тяжело — воплощение скрытой энергии и силы. Он хорошо знал катер Лундберга, знал, как им управлять, и Лундберг ему полностью доверял. На мое предложение сразу же отправиться с нами к мысу Горн и Кристоферсон, и Лундберг тотчас согласились с условием, что катер вернется до шестнадцатого, так как будет нужен для погрузки леса на «Рио-Негро».

Итак, утром мы отплывали и наше пребывание в Харбертоне подошло к концу. Многие недели развлечений и отдыха среди двух дружных семейств оставили во мне глубокую убежденность, что им на долю выпало большое счастье, которое я разделял, пока был среди них. Узнав как следует Харбертон, его спокойные окрестности и безмятежные воды, я научился ценить эту неприметную красоту как настоящий источник душевного покоя. Я сидел на кухне в тот последний вечер и говорил миссис Нильсен, как много значит для меня Харбертон и что никогда в моей богатой опытом и путешествиями жизни не видел я такой счастливой семьи, как у них, что их счастье нерушимо, все связывающее их прочно в самой своей основе.