Плавни

Поздно вечером Тимка и Груня сидели на крылечке амбара. Было прохладно, и Груня набросила на плечи пуховый платок. Почти все в доме легли спать, лишь одна Миля возилась в кухне, собирая мужа в дорогу.

— Значит, едешь?

— Еду, Груня… — тихо ответил Тимка.

— Убьют.

— А тебе жалко?

— Может, и жалко… от смерти тебя выходила. Вроде родного стал.

Тимке сделалось стыдно.

— Не сердись, Груня… ты хорошая, да и все вы… Я у вас — словно у родных.

— Ну, и оставайся. Хозяйство большое, работы хватит. В своей станице тебе все одно не жить, пока большевики там, а тут тебя никто не займет 1.

— Нет, Груня… надо ехать… не могу иначе…

1 Не тронет.

— Упорный ты. Заладил одно, — она прижалась к нему плечом. — Будешь обо мне вспоминать?

— Буду… — нерешительно проговорил Тимка и хотел рассказать Груне про Наталку, про свою тоску по ней… Но с удивлением почувствовал, что тоски–то этой и нет, она развеялась, как предутренний туман в поле. Или она, тоска эта, со временем притупилась или болезнь да заботы ее из сердца вытеснили…

— Груня, спеть тебе песню?

— Где тебе! Наверно, такой же ты безголосый, как и я. Запеть запою, а вытянуть — голоса нет. А люблю песни, страсть люблю!

Тимка еще и сам не знал, сможет ли он петь после тяжелой болезни, остался ли у него прежний голос.

— А хочешь, спою?

— Ну тебя… лучше сказку расскажи. — И Груня еще теснее прижалась к Тимке. — Ежели гарную сказку расскажешь, так и быть, поцелую.

— Слушай. — И Тимка вместо сказки запел песню, сперва тихонько, потом — во весь голос:

Дывлюсь я на небо, та и думку гадаю,

Чого я не сокил, чого не летаю.

Чого ты мне, боже, крыльев не дав,

Я б землю покинув та и в небо злетев,

Бо в доли на свити, дывлюсь, я нелюбый,

Я наймит у ней, хлопцуга приблудный,

Чужой я у бога, чужой у людей…

Хиба кто кохае неридных дитей…

Груня притихла. Она жадно слушала песню, не отрывая глаз от Тимки.

На крыльцо выбежала Миля, а за ней свекровь… Они стояли, не шевелясь, словно боясь спугнуть залетевшую невесть откуда жар–птицу.

А Тимкин тенор звенел уже на весь двор, будя людей и заставляя их выходить во двор послушать редкостного певца.

…О дайте мне крылья, орлиные крылья.

Орлом быстрокрылым я в небо,

Я в небо полыну…

Тимка повернулся к Груне и смущенно, но уже с оттенком гордости, спросил:

— Ну как?.. Могу петь или нет?

Груня не ответила и только тесней прижалась к Тимке.

Широкое русло реки зарастало у берегов камышом. Лишь по крутым берегам да по узенькой полоске воды посередине можно было догадаться, что здесь, сотни веков тому назад, катила свои воды широкая река, имя которой стерлось в памяти людей.

По склонам прежних берегов растут кое–где сады, а внизу, в высоком бурьяне и терновых зарослях, плодятся лисы…

Два всадника остановились на склоне и пытливо заглянули вниз.

— Пора коням отдых дать, да и самим поснидать, — проговорил широкоплечий, на рыжем высоком коне.

— Что ж, давай проедем вон в тот садок, — указал плетью второй и тронул коня шенкелями.

Над деревьями сада с шумом поднялась огромная стая куропаток, а между кустами замелькало зеркальце заячьего хвоста. Широкоплечий потянул повод.

— Давай, Тимка, здесь… вглубь забиваться не будем.

— Можно и здесь, — ответил Тимка и спрыгнул с коня.

Через несколько минут они сидели на разостланной на траве бурке и уплетали коржики, сало, свиную колбасу и яйца. Запивали водой, принесенной Петром из родника, что тонкой струйкой выбивался на поверхность земли.

Тихо в саду. Багрянцем осени окрашена листва. Мирно журчит родник. Терновые заросли внизу, сонный камыш у воды и теплая ласка солнечных лучей.

Такие дни будят неясную тревогу у перелетных птиц. Заставляют их все чаще засматриваться в голубую высь, а по ночам настороженно ловить каждый шорох и собираться в стаи.

Тимка любил раньше эти осенние дни, когда после тяжелых полевых работ ходил он в сады стрелять вальдшнепов и куропаток, а по утренним холодным зорям — северных перелетных уток и маленьких диких гусей–казарок.

Теперь же осень вместо успокоенности несла с собой боязнь за будущее, сожаление о прошедшем да неясную, как у птиц, тревогу.

Вдали, где, не умолкая, надрывно гудели пушки, дрались люди. Победа одних и поражение других уже были предрешены, но еще ныли тоскливо в воздухе пули, свистели и скрежетали, ударяясь друг о друга, клинки, падали сраженные насмерть люди…

— Видать, наши опять к плавням отходят. Отступление прикрывают… Многие лягут… — Тимке стало грустно. Вспомнился отряд, его взвод, к которому он уже привык, новые друзья — Васька, Галушко, Щурь, старый подхорунжий Шпак.

— Тимка, а ты не боишься, что нас словить могут? — неожиданно спросил Петр. Тимка вздрогнул.

— Он не хотел показать Петру, что, действительно, немного трусит. Принудив себя улыбнуться, он нарочито равнодушно проговорил:

— Недалеко уж, доберемся как–нибудь…

— Вот то–то и оно, что недалеко, — не унимался Петр. — Места тут неровные, курганы да балки. Высыплет из–за кургана их разъезд: «Стой! Бросай оружию!» — вот и готово…