Плен

Как-то эта соседка спалила что-то с ванилью, и Марина даже зашла к ней – хотела увидеть пристыженное лицо нерадивой хозяйки. Но та широко улыбнулась и залепетала, что вот, мол, сгорело, вы не переживайте, дым скоро выветрится.

– Я и не переживаю, – ответила тогда Марина. – Муж твой будущий переживать должен.

Она думала, что хотя бы этим пристыдит соседку, но та только удивленно раскрыла рот, а потом закрыла дверь.

Чтобы прекратить сквозняк и не дать дыму ее опозорить, Марина почему-то побежала закрывать форточку и только потом поняла, что можно было закрыть дверь.

Она спустилась на два этажа и долго стояла перед дверью – не могла вспомнить, зачем пришла. Заспанная Света долго спрашивала, кто там, и, увидев встревоженную Марину, испугалась. Нины у нее не было. Даже не заходила сегодня. И вчера не заходила. Марина выскочила из квартиры и бросилась звонить во все двери подряд – спрашивала, нет ли у них ее дочери. Соседи удивленно качали головами, выходили на лестничные клетки и переговаривались. Марина бежала выше, ниже, по ошибке звонила снова туда, где уже была, пока Света, поймавшая ее на лестнице, не схватила ее за руку и не отвела к себе.

– Ну она получит у меня! Я ей устрою! Разве можно над матерью так издеваться! Мало того, что мне в цеху полы самой драить пришлось, и это после смены…

– Вы поссорились? – спросила Света, пристально глядя на Марину.

Ну вот, теперь Света думает, что Марина выгнала Нину. А она не выгоняла, она даже не успела ее наказать как следует. Нужно было догадаться, что та сбежит. Нужно было привязать ее, запереть, врезать в дверь щеколду, отпроситься с работы или взять ее с собой в цех. Вот так доченька! Вот так младшенькая! Вот тебе и тихий омут.

Марина снова почувствовала ледяную волну и очнулась только от того, что Света взяла ее за руку. Марина внезапно разрыдалась.

16:23. Катя

– Так, осталась большая съемка в НИИ. Переодеваться будешь?

Катя кивнула и села в машину.

– Зайди, кофе сварю, – сказала Катя, выходя.

Оператор показал термос:

– У меня с собой, давай шустрее.

На их большом канале операторов было много, они часто менялись, так же как и водители. Катя даже по именам их не запоминала. С этим уже работала пару раз и отличала от остальных только потому, что оператор ездил на собственной машине, получая от канала компенсацию за бензин и ТО.

Дома Катя сварила себе кофе и начала собираться. Она всегда выглядела хорошо, работа в кадре обязывала, но на вечерние мероприятия следовало наряжаться, причем каждый раз в разное. Дресс-код канал компенсировал.

Пока варился кофе, Катя вытащила из холодильника кастрюлю, на ходу съела несколько ложек гречки и сунула кастрюлю обратно. Быстро подправила макияж, кофе еще даже остыть не успел, и переоделась. Неизменное черное платье по фигуре и многочисленные аксессуары – в этом шарфе Катя еще не работала.

Кофе она допивала, уже обувшись.

Пока охрана НИИ проверяла документы, Катя бегло просматривала буклет конференции по ядерной физике, дошла до списка докладчиков и сразу его заметила. Торс, неразличимый под жесткой накрахмаленностью рубашки, почему-то угадывался с такой поразительной явностью, будто Катя уже видела этого человека, причем голым. И захотелось проверить – уточнить.

Нет, показалось, но было что-то особенное в этом ироничном и пресыщенном взгляде. Какое-то поразительное самодовольство самца, не просто знающего себе цену, нет, знающего то, что все остальные, кроме него, никакой ценности не представляют. Любую можно уболтать и уложить. И от этого – такая болезненная вымораживающая скука.

Катя высматривала его в зале, но увидела только потом, уже в фойе. Поймала на себе электрический взгляд. Будто два гамма-луча лениво скользили по пространству и, сошедшись, вдруг замерли. В жизни он был даже интереснее – с холеной плавностью движений, с вкрадчивым голосом. Удивилась этому голосу – будто когда-то давно он говорил со страстными эротичными придыханиями и весь вкладывался в это, но теперь манера речи была затуманенной, потускневшей от привычности и частоты использования. Прямо здесь сорвать с него эту накрахмаленную рубашку с хрустящими манжетами и, ласково проведя языком по соску, прикусить. Чтобы услышать его настоящий голос, потому что по испорченному лицу было видно, что он может быть и садистически жесток, и матерински нежен, и неумолимо хотелось вытащить из него настоящее, живое, искреннее.