Плен

Жена и еще какая-то девочка без подбородка, с пухлыми щеками. Видимо, секретарша, похожая на вечно обиженного ребенка. Катя никогда таких не любила. Что-то в них было истерическое, впрочем, ему, наверное, такое должно нравиться. Ему же скучно. Или просто для пополнения коллекции. И по тому, как встревожилась девочка, Катя поняла, что ей не показалось – он тоже ее заметил. Он с этой девочкой спал, и она ждет еще, но не может даже намекнуть об этом, болтается следом, как хвостик, и терпит. И тут же Катя поняла, что уже зацепилась и думает о том, почему он не уберет девочку. Такому прожженному манипулятору, как он, это явно в три счета. Видимо, этой девочкой он держит в тонусе жену. Или мстит – такая жена не моргнув глазом тоже может сходить налево. Или ему просто все равно, тогда это еще интереснее.

Девочку было жалко. Казалось, что она настолько боится его потерять, что всеми силами цепляется за край центрифуги, внутри которой его ядро вращается вместе с женой и детьми, впущенными в ближний круг. И ясно уже, что и удержаться не выходит, но и отцепиться невозможно. И вдруг заметить эту мелькнувшую искорку между ним и Катей – узнать, что есть другая, такая, ради которой центрифуга способна на мгновение замереть. Обидно, наверное.

Катя села напротив и пыталась поймать его выражение лица, когда он посмотрит в переполненные страданием глаза девочки. Было интересно, льстит ли ему такое подобострастие. Он эту девочку, впрочем, даже не заметил. Сыграл или ему действительно все равно?

На пресс-конференции он рассуждал об астрофизике, поражал интеллектом и посматривал особенно, но все это было только на поверхности, даже его раздевающие Катю взгляды. Будто внутри он был пуст или мертв, и только тело его продолжало по привычке функционировать. Катя думала, что и она такой станет – холоднее, спокойнее, а потом окончательно высохнет внутри и окаменеет. Он вообще был поразительно такой же – только старше. Он говорил, но Катя не слышала голос, только тембр, сосок и жгучее желание услышать истинный его голос в самый незащищенный момент. И секса не нужно, нет, не то чтобы совсем не нужно, неважно просто, не суть, секс все равно всегда одинаков.

Наверное, со стороны она выглядела как этот астрофизик. Мужчины вились вокруг, и нужно было просто выбрать – этот вот мальчик, стерший ей пыль со шпилек, когда она присела, или вот, например, молодой мужчина, еще ни разу не изменявший жене, но очень этого ждущий, – потянулась через него и заметила, как нервно сглотнул, или этот, тяжелый, с плывущим взглядом. Нет, астрофизик. Остальное – скучно.

Заметила, что всех ее поклонников он тоже отметил. И одновременно, не сговариваясь, двинулись к выходу. Ему явно хотелось трахнуть ее на виду у всех, чтобы все эти кобелирующие вокруг ненавидели, но признали его превосходство.

Покурили на улице. Катя сказала несколько комплиментов, чтобы растопить неловкость, а он замялся в дверях, решая, поцеловать ее прямо сейчас, пока никого нет, или все же чуть позже. И дело было не в том, что в любой момент могли выйти и обнаружить, это, наоборот, будоражило, нет, хотелось потянуть это звенящее желание, эту чувственную прелюдию, задержать, добиваться еще долго, наращивая удовольствие от достижения в конце. Но уже сейчас было ясно, что растянуть не выйдет, – волна пошла, и ее невозможно уже остановить. Все будет сегодня, может быть, даже сейчас. Такого у Кати никогда еще не было – ее ни разу не сняли в клубе, не споили, не уболтали.

Вместо того чтобы вернуться в зал, он потянул ее за собой в раздевалку и поцеловал прямо в алую помаду. На мгновение охватило странное чувство, будто целуешь сам себя, ничего инородного – ни запаха, ни вкуса. И даже твердость губ совершенно такая же. И сама манера целоваться поразительно одинакова. Видимо, у него настолько глобальный опыт или он так тонко чувствует, что подстроился мгновенно. Или это она подстроилась?

– Туалет?

– Да.

Голоса так и не услышала, слились в общий стон – и всё. Нужно было уходить, это ясно, всегда так делала, пока не засквозила у него в глазах скука, как у каждого кончившего мужчины, но не успела спросить главного: как жить дальше? Что он делать собирается? Не существовать же в этой мути и скуке, ну в самом-то деле? Спросить не успела, вывалились, делали вид, что не знакомы, пока он не кивнул на дверь. Вышли по одному, пошли гулять, танцевали под гитару уличного музыканта страстное танго, болтали о ерунде и снова совпадали. И неслись по каким-то барам и кабакам, крепко держал за руку, вел, оберегая, и выдал вдруг, будто на мгновение вывалившись из своего вялого морока:

– Посмотри, это же мы идем! Мы!

И поцеловал. Ласково и совсем по-родственному в губы, уже никого не смущаясь. И столько было в этой фразе холодной отстраненности от самого себя, что испугалась за него, что-то образовалось внутри нежное, совсем материнское. А что, если дальше, лет через пятнадцать или сколько ему там, уже и жалость годится, лишь бы хоть чем-то наполняться?