Пленник богини любви

Словно повинуясь этому движению, внезапный порыв ветра взвихрил воду, покрыл ее серебристой рябью. Дрожь пробежала по стройным телам бамбуков, а вслед за тем невообразимая мелодия исторглась из сердца острова.

Десятки тысяч разнообразнейших голосов то перебивали друг друга, то сливались в дивную мелодию, возносящуюся к Луне. Чудилось, так могут петь одни лишь небесные певцы, сыновья богов… но не было радости в их песнопениях – лишь глубокая тоска прощания.

Нараян сложил руки на груди, и мелодия стала утихать… а может быть, расстояние между лодками и островом, которое увеличивалось с каждым мгновением, глушило ее.

Меркло серебряное сияние, и вдруг Василий с изумлением заметил, что весь лунный свет как бы стек с небес, собираясь в один луч пронзительной силы, который освещал теперь лишь Нараяна, оставляя весь остров в кромешной тьме. Этот свет был так ярок, что фигура Нараяна чудилась отлитой из раскаленного серебра. Только мрачным синим блеском мерцало перо павлина: будто недреманное око… почему-то Василию показалось, что этот взор теперь будет преследовать его вечно, как голос павлина, который не утихая звучал в его голове: голос, исполненный изумления и ужаса.

– Прощай, – послышался тихий шепот, – прощай…

С изумлением Василий понял, что это шепчут его губы. Голова кружилась. Он схватил руку Вареньки, сжал ее, стиснул; их пальцы сплелись.

Она плакала, что-то беззвучно шепча, быстро, сердито смахивая слезы, застилавшие глаза и мешавшие смотреть, как медленно тают очертания фигуры Нараяна, сливаясь с лунным лучом… и через какое-то мгновение он освещал только прибрежный песок и окаменело устремленный ввысь бамбук.

А потом луна над островом погасла, и лишь звезды светили на небесах, рассеивая вокруг свое бледное сияние, в котором весь мир казался зыбким, призрачным, невероятным… Весь мир, кроме крепко сплетенных рук и сердец, исполненных любви.