Плевицкая

Произвели на меня очень хорошее впечатление; работать с нами хотят, видимо, без всякой задней мысли, вполне искренне. Пока дал ему основную установку: медленно, незаметно для окружающих вождей начать активизироваться, постепенно укреплять связи со всеми знакомыми ему деятелями РОВС’а и других белых организаций, не вырисовываясь как миллеровец, а просто как белый генерал, хранящий заветы генерала Корнилова, как последний командир Корниловского полка. Офицеры его находятся в различных местах Европы, с большинством имеет тесную связь и большое на них влияние.

Установка для нее: своими выступлениями на благотворительных вечерах РОВС-овских организаций создать себе и мужу имя, заставить печать говорить о ней, а заодно и о нем.

Оба великолепно обо всем информированы, что делается в белых кругах, знают подноготную многих лиц, начиная от Миллера, Деникина и пр. По словам „Фермера“, не исключена возможность довольно скорого появления на горизонте генерала Деникина (с ним он в хороших, даже близких взаимоотношениях).

Беседа наша длилась с 8 до часу ночи за хорошо сервированным столом. Оба почти ничего не пьют».

Дождавшись удобного момента, резидент торжественно объявил, что Центральный исполнительный комитет СССР (высший орган государственной власти) персонально амнистировал Скоблина и Плевицкую. Все прошлые преступления против советской власти родина им великодушно простила.

Радостно возбужденные, они поклялись в верности советской власти и в готовности выполнить любое задание Москвы. Резидент попросил их кое-что написать. Сдвинули на край стола пустые уже тарелки, отогнули скатерть, и Скоблин, а затем Плевицкая под диктовку написали:

«Постановление Центрального Исполнительного Комитета Союза Советских Социалистических Республик о персональной амнистии и восстановлении в правах гражданства мне объявлено.

Настоящим обязуюсь до особого распоряжения хранить в секрете.

Б. генерал Н. Скоблин

21.1.31 г.

Берлин».

Второй документ был серьезнее, но резидент всё правильно рассчитал — супруги были так польщены вниманием Москвы, что не могли ответить отказом:

«Подписка

Настоящим обязуюсь перед Рабоче-Крестьянской Красной Армией Союза Советских Социалистических Республик выполнять все распоряжения связанных со мной представителей разведки Красной Армии безотносительно территории. За невыполнение данного мною настоящего обязательства отвечаю по военным законам СССР.

Б. генерал Николай Владимирович Скоблин

21.1.31 г.

Берлин».

Вслед за Скоблиным письменное обязательство работать на советскую разведку подписала и Надежда Васильевна Плевицкая.

Чекисты благоразумно решили, что нет смысла объяснять Скоблину, что на самом деле он работает не на разведывательное управление Красной армии, а на ОГПУ, наследницу ВЧК. Пугающая аббревиатура производила слишком сильное впечатление на эмигрантов.

Резидент заключил:

«Объявление им о персональной амнистии ЦИК’ом произвело хорошее впечатление. Поклялись в верности нам, в выполнении каких угодно заданий и распоряжений. Мое впечатление — они не врут.

Разошлись друзьями, обусловив всю дальнейшую работу (встречи, письма и проч.).

Мое впечатление — „Фермер“ в результате хорошего руководства — если не будет каких-либо ляпсусов с нашей стороны, будет таким ценным источником, каких мы в рядах РОВС’а, да и в других организациях белых пока еще не имеем».

А что же приключилось с Петром Георгиевичем Ковальским? Почему он не явился на важнейшую встречу в Берлине, где его ждали и где он сам так хотел присутствовать?

В личном деле Ковальского хранится обширный документ под всё объясняющим названием «Доклад ЕЖ/10 о своем провале»:

«Согласно полученного мною распоряжения я 20 января в 18 часов был на вокзале с целью выехать в Берлин. Проходя по перрону, я услышал позади себя русскую речь (кажется, слова „что скажете“) и машинально обернулся. Увидел сзади двух человек, которые говорили между собою: один высокого роста, полный, другой низкого роста средней комплекции, оказавшийся впоследствии агентом полиции, который меня и задержал. Минут через десять-пятнадцать после отъезда из Вены я отправился в вагон-ресторан, где и просидел до девяти часов.

Как только поезд отправился со станции Линц, в мое купе вошел агент полиции (пограничная полиция) и попросил предъявить документы. Я предъявил мой паспорт. Он внимательно осмотрел его и задал мне вопрос:

— Скажите, Брно — это бывший Брюн?

Я ему ответил:

— Да.

— А не Берн? — последовал вопрос агента.

— Не Берн, а Брно, чешский город. Родился я в Ужгороде, а паспорт выдан в Брно.

— Я пока задержу ваш паспорт, — сказал мне агент и ушел, оставив купе открытым.

Зная, что у меня в кармане, я сразу же решил выбросить бумаги в окно, но решил проверить, не ведется ли за мной наблюдение и смогу ли я это сделать. Я вышел в коридор, направляясь в уборную, но немедленно из соседнего купе вышел агент полиции, подошел ко мне и попросил зайти в купе.

Войдя в купе, он закрыл за собой дверь и спросил:

— На каком языке вы говорите? (обращался по-немецки)

— На польском, украинском.