Плющ оплел ступени (сборник)

Дом был надежно защищен от ветра. В теплой гостиной пахло фиалками. Она бросила муфту на диван, и Гэвин ее погладил.

— Как кошка, — пробормотал он, лишь только она обернулась.

— Может, мне кошку завести? — сказала она. — Хочешь, я заведу кошку?

Они поднялись наверх, и во всех комнатах стоял красноватый свет от каминов, которые здесь не чадили.

Наутро ветер утих; дома, деревья и тротуары блестели, как вымытое стекло, и отливали спокойным светом неба. Рокэм, запухшая, с лихорадкой на верхней губе, сказала:

— Бастер Гэвид, вы даб хорошую погоду привезли.

Высморкавшись и, как ей, очевидно, казалось, совершенно прочистив нос, она виновато, словно кинжал, спрятала у себя на груди носовой платок.

— Бэб, — сказала она, — дедовольда, что у бедя дасборк, Беддая биссис Кодкэддод, — продолжала она, — все опять болеет.

Выздоровление миссис Конкэннон было приурочено к дате званого обеда в узком дружеском кругу в адмиральском доме. Приятельницы в один голос решили, что ей надо поберечь себя. И потому в назначенный день покупки совершал сам адмирал. Гэвин и миссис Николсон наткнулись на него, когда он хмуро выбирал цветы и фрукты. Цветы осени и весны, оспаривая календарь, пылали вместе под искусственным освещеньем, боровшимся с нежным дневным светом за зеркальной витриной.

— Для вечера? Для гостей? — воскликнула миссис Николсон. — Ах, лучше всего гвоздики! Красные гвоздики!

Адмирал стоял в нерешительности.

— Но Констанция говорила что-то насчет хризантем, белых хризантем.

— Да ведь они же такие хилые, похоронные. И нехороши для Констанции, если она все еще нездорова.

Гэвин, тем временем изучивший цены, тихонько вставил:

— Гвоздики дороже.

— Нет, постойте, — вскрикнула миссис Николсон, выдергивая из ведер все красные гвоздики, до которых могла дотянуться, и весело стряхивая со стеблей воду, — позвольте, я пошлю их Констанции! Я так жду сегодняшнего вечера. Это будет чудесно!

— Надеюсь, — сказал адмирал. — Но, к сожалению, должен предупредить, у нас не хватает одного кавалера; только что нам сообщили — отпадает бедный Мэссингэм: инфлюэнца.

— Холостякам бы не следовало болеть инфлюэнцей, не правда ли? Но отчего же не позвать кого-нибудь еще?

— Ну, в самую последнюю минуту — это может показаться несколько — э… панибратством?

— Вот те на! — пошутила миссис Николсон. — Неужто не отыщется у вас ни одного старого друга!

— Констанция считает…

Миссис Николсон подняла брови; поверх гвоздик она смотрела на адмирала. Тут-то адмирал и прищелкнул пальцами.

— Какая жалость, — сказала она. — Не люблю, когда нарушают симметрию. У меня зато есть необидчивый друг — пригласите-ка Гэвина!

На предложение столь нелепое — кто же найдется с ответом? Это был coup [2]. Она заключила скороговоркой:

— Значит, сегодня? Мы будем к восьми.

Званый обед у Конкэннонов, на котором Гэвин исполнял роль кавалера при миссис Николсон, ознаменовал новую фазу в их дружбе, большую близость, и это было только начало. Простуда Рокэм подорвала авторитет Рокэм: она не могла уже во все вмешиваться и командовать. О постыдных спусках на пляж не могло быть и речи, и утренние часы миссис Николсон стали законным достоянием Гэвина; что же до вечеров, то и тут она мило старалась, как бы ему где-то не оказалось неинтересно и не пришлось бы скучать. Гостям, приходившим к чаю, само собой открывалось его новое положение. Спать он ложился все позже и позже; понапрасну Рокэм стояла и громко кашляла под дверью; не раз он и обедал со всеми, внизу. Когда задергивали шторы, не кто иной, как он, зажигал свечи на пианино, стоял рядом с миссис Николсон — якобы с тем, чтоб переворачивать ноты, — и забывал о партитуре, следя за тем, как ее руки летают над клавишами. И в то же время он представлял себе кого-то — да хоть себя, — кто стоял бы на темной, холодной улице и оттуда сквозь щелку меж шторами видел бы в яркой комнате их обоих. Как-то она пела «В серых очах твоих радость погасла».

Когда она кончила, он сказал:

— Это же мужчина поет женщине.

Повернувшись на стуле, она сказала:

— Ну так разучи ее.

Он возразил:

— Но у вас не серые глаза.