Плющ оплел ступени (сборник)

В сентябре в пять часов дом миссис Николсон бросал тень через улицу, заслоняя дома напротив от закатного солнца. Они же в отместку отсвечивали в эркере ее гостиной, и все в комнате тогда отливало медно-розовым блеском и будто отражалось в помутневшем старинном зеркале. В этот час Гэвин смотрел на бледные стены, серебряные ножки ламп, шелковые оборки подушек, пророчески чувствуя их обреченность. При словах приятельницы миссис Николсон протянула было руку к молочнику, да так и застыла. Она обернулась и сказала:

— Но я без того знаю, о чем речь. И не одобряю.

Это было произнесено так, будто адмирала и нет в гостиной. Но он был тут как тут, стоял навытяжку над чайным столиком и держал в руке чашку на блюдечке. Минуту он молчал, взвешивая на руке чашку, и хмурился, будто прикидывая в уме точный ее вес. Потом сказал:

— Тогда, логически рассуждая, не следовало бы посылать и пирожных.

— Лилиан, — сказала нежно Констанция Конкэннон, — не рассуждает логически, когда речь идет о друзьях.

— Да? — отозвалась миссис Николсон. — Но ведь с пирожными как-то лучше, не правда ли? Нельзя же угощать людей одними неприятными идеями!

— Вы все шутите, Лилиан. Цель лиги — призвать нас к бдительности и серьезности. Только и всего. Может быть, Гэвин пришел бы?

Миссис Николсон обратила к Гэвину раздумчивый взгляд, отнюдь не взгляд сообщницы; просто она прикидывала как будто, насколько способен он к бдительности и серьезности. Адмирал тоже смерил кандидата оценивающим взглядом.

— Что над нами нависло, и его не минет, — сказал адмирал.

Гэвин в ответ на приглашение промолчал, а через несколько минут обнаружилось, что встреча в гостиной назначена как раз на тот день, когда ему ехать. Пора было в школу.

— Что ж, очень жаль, — сказала миссис Конкэннон.

Назначенный срок приближался. Вечера теперь целиком принадлежали им, миссис Николсон почти всегда обедала дома. После чая, когда уходили гости, начиналось его царство. От разочарований и тоски предшествующих часов, а главное, от того, что он боялся размолвок с нею, к сумеркам у него начиналось возраставшее день ото дня горячечное беспокойство Но вот приходил вечер, и нежной его бесцельностью исцелялась горячка. Иссякший день еще хранил свое тепло, и миссис Николсон могла вытянуться в шезлонге в эркере гостиной. Он пристраивался на скамеечке у ее ног и через боковую створа смотрел, как дотлевает на театральных газонах шалфей. Шезлонг ставили так, чтоб она видела театр, и потому Гэвин смотрел не на нее, а в другую сторону. Но зато они видели одно и то же. Так было и в самый последний вечер. Оба молчали несколько минут, потом она вдруг воскликнула:

— Нет, правда, не люблю я красных цветов. А ты?

— Кроме гвоздик, да?

— Вообще не люблю газонов и клумб. А ты смотришь и смотришь на них. Мне скучно.

— Просто я думал — они-то и завтра тут будут.

— Хорошо тебе было в этот раз? Мне иногда казалось, тебе не очень хорошо. Это я виновата?

Он обернулся, но тотчас принялся теребить бахрому кашемировой шали, которую Рокэм накинула ей на колени. Не поднимая глаз, он сказал:

— Я так мало вас видел.

— Иногда, — сказала она, — кажется, будто стоишь за стеклом. Все видишь, что там за ним, а ничего поделать не можешь. И не нравится тебе это, а вот ничего не чувствуешь.

— Здесь я всегда чувствую.

— Чувствуешь — что? — спросила она далеким и томным голосом.

— Просто здесь я вообще чувствую. А больше нигде.

— Что значит «здесь»? — нежно протянула она, прикидываясь бестолковой. — В Саутстауне? Что ты вкладываешь в слово «здесь»?

— Возле вас.

Покой миссис Николсон, ее удобство были не просто так достигнуты. Она вольно сидела, но не лежала в шезлонге, и ее подпирали сразу шесть или семь подушек — под головой, под шеей под лопатками, под поясницей и под локтями. Шаткое это сооружение требовало неподвижности, чтобы вдруг не стронуть ни одной подушки. До сих пор миссис Николсон сидела сложив руки на платье и позволяла себе только шевелить пальцами — и вполне обходилась такой жестикуляцией. Теперь же, начав фразу: «Неужели они правы…» — которую можно бы счесть просто задумчивым бормотаньем, она, однако, неосторожно дернулась, и одна подушка плюхнулась на пол. Гэвин обошел кресло, поднял подушку и остановился рядом. Оба смотрели друг на друга в изумленье, словно спрашивая глазами, что это такое сейчас сказал при них кто-то третий? Она выгнула спину, и Гэвин подсунул подушку на место. Он сказал:

— Кто — неужели прав?

— Рокэм… Адмирал. Эта вечно намекает, этот вечно твердит, что я беспечно, что я плохо веду себя с тобой.

— А… адмирал…

— Я знаю, — сказала она. — Но ведь ты вежливо с ним простишься, не правда ли?

Он поежился:

— Я бы его лучше не видел больше — в этот раз.

Она помедлила. Надо было сказать кое-что, пусть несущественное, но она знала, что ему будет неприятно.

— Он зайдет, — выговорила она наконец, — на минуточку, сразу после обеда. Он зайдет за пирожными.

— За какими пирожными?

— На завтра. Я думала утром послать, но это не выйдет, не успеется. Все затеяно ради нашей готовности — стало быть, все и должно быть готово ко времени.