Плохие привычки

Неожиданный удар судьбы. Именно так гадалки говорят, когда выпадает перевернутый пиковый туз. Неожиданный… Только вот был ли он неожиданным? Сейчас я понял, насколько мне не хотелось верить в кино, прокат которого был любезно предоставлен собственным мозгом и Джином. Я не верил до последнего в то, невольным свидетелем чего стал.

Вместо того чтобы попытаться разрешить все сразу после памятного «просмотра», в четверг, я растянул этот удар на два раза. От этого удар не стал слабее — он разделился на два равноценных, каждый из которых был вполне смертелен. Раньше я со смехом читал или слушал про приговоры американской судебной системы — такие, как «два пожизненных заключения» или «186 лет тюрьмы». А теперь ощутил, как дважды за последние три дня умерла одна и та же моя любовь — и вместе с ней дважды умер и я.

Я наблюдал за своими ощущениями, ощущениями трупа, не в силах размышлять ни о чем другом. Дышать было трудно, сердце старательно изучало пляску святого Витта, то застревая в горле, то отдаваясь в мокрых пятках — я выскочил на улицу в тапочках.

От меня нестерпимо несло стрессом, и, почувствовав это, какая-то мелкая шавка выскочила из подворотни и больно укусила за правую лодыжку. Видимо, приняла стресс за страх. Не знаю, может быть, она не так уж и неправа…

Несмотря на позднюю осень, почти на всех деревьях подрагивали листья. И в большинстве своем листья эти оставались зелеными — это делало осень какой-то фальшивой и ненастоящей. Даже ночных заморозков еще ни разу не было, а осень уже близилась к календарному концу.

Довольно быстро я оказался в самом низу крутого спуска двадцать девятой линии и смотрел на рябой Дон, неспешно текущий мимо. Спускаться по крутой улице в тапочках было сложно — они постоянно норовили соскочить, но я не обращал на это никакого внимания, как и на дождь, и на боль от шавкиного укуса. Понтонный мост на Зеленый остров уже разобрали, готовясь к зиме, и никаких рыбаков видно не было.

Я не отдавал себе отчета, что по лицу вместе с каплями дождя стекают слезы. Раскинув руки, заорал, освобождаясь от вони стресса и очищаясь от налипшей на душу грязи, и на какую-то секунду мне это удалось, я будто бы вылетел вместе со своим криком…

* * *

Листья, как сумасшедшие, бились на ветках в истерике. Пьяный дождем ветер задал им трепку и рассказал, что они скоро умрут. Сначала станут желтыми или красными. Некрасивыми, одним словом. Потом высохнут и оторвутся от веток. Если сами не оторвутся, ветер им поможет, он всегда помогает таким задохликам. А потом он будет гонять их, макая в грязные лужи и бросая под ноги равнодушным людям.

Некоторые люди в оранжевых жилетах будут их собирать, свозить в одну огромную кучу. А потом вывезут куда-то за город. Что там будет, он не знает — там живет другой ветер, провинциальный. Он с ним не общается.

А если не успеют вывезти, кто-нибудь подожжет. Непременно подожжет — только гореть они толком не умеют. Разве что тлеть. Тлеть и пахнуть дымом. Говорит, запах этот ему нравится — он его любит разносить по окрестностям. Окрестностям запах тоже нравится. И людям некоторым. Тем, которые не очень равнодушные.

А если повезет и сразу ударит мороз, у них есть шанс умереть заживо. Тогда и с веток падать необязательно. Их к ним приморозит. Так и будут висеть — зеленые и мертвые, жуткое зрелище. Такое же примерно, как равнодушный человек — живой, но мертвый…

* * *

Курить хотелось, как никогда за последнюю неделю. Собственное эго, упав на колени, умоляло закурить ту самую сигарету, которую нашел в шкафу и забрал в этот истерический поход к Дону. В том состоянии, которое окутывало меня последний час, я мог быть побрит налысо или быть накормленным ненавистным рассольником и не заметил бы этого.

Руки зашарили по карманам в поисках зажигалки, когда ко мне подошел какой-то дядька в защитной плащ-палатке и фуражке с синим околышем без кокарды — наверное, лодочный сторож.

— Закурить нет, сынку? — он улыбался сквозь казачьи усы и напоминал мне деда Щукаря.

Я невольно улыбнулся одними губами его плутоватому виду и молча протянул единственную сигарету.

— А огоньку нема? — тут как раз отыскалась одна из моих бесчисленных зажигалок, которые населяли карманы моей одежды.

— Спасибо, — он затянулся сухим «Винстоном», все больше и больше напоминая Щукаря — теперь уже не человека, а фарфоровый сувенир из детства, который дымил целлулоидными самокрутками. Щукарь протянул мне огниво обратно.

— Оставь себе, отец, мне оно теперь без надобности, — я еще раз невесело улыбнулся и пошел обратно, наверх.

Подниматься было трудно — поток воды, стекавший с высящегося над Доном города, был сплошным, а у тротуаров вообще казался горной речкой.

Искалеченный в этих местах асфальт зиял глубокими промоинами, идеально иллюстрируя поговорку о том, что вода камень точит. Подъем был крутым — особенно пару первых кварталов, когда он достигал, наверное, сорока градусов. Но что по сравнению с этой дорогой та крутизна, на которую необходимо было вскарабкаться моей душе, чтобы вернуть себе спокойное и умиротворенное существование?

* * *