Плохие привычки

Вот — давний снимок высокого разрешения, слегка обработанный сепией прожитых лет, когда дед взял его впервые на рыбалку и, мастерски насадив единственной рукой вертлявого червячка на крючок № 5–0,2-10, поплевывает на него. Надпись была примерно такая: «Даже если ты опытен и располагаешь хорошей оснасткой, поплевать никогда не помешает».

А вот воспоминание недельной давности: Гурон, опухший от трехдневной пьянки после удачного скачка[1], лыбится и орет на весь кабак, брызжа слюной: «Вован, кореш!» Здесь надпись гораздо ворчливее и лаконичнее: «Замочу дэ́била», — именно так, и никак иначе. Когда его в детстве пытались поправить, что правильно говорить не «пионэр», а пионер, Вова бычился и замыкался.

Из-за чего у него на постоянное место жительства устроилась такая настойчивая привязанность к «велосипэдам, крэмам и музэям», точно сказать не мог никто. Хотя вроде бы его однорукий дед — герой Великой Отечественной, умерший от последствий военных ран и дешевого портвейна, когда юному Вовке было 6 лет, произносил эти слова именно так. Дед очень любил внука, а внук — деда. И день, когда доброго старика не стало, был худшим в долгой (для такой профессии) жизни дяди Вовы…

Сегодняшнее воскресенье было для него рабочим. А это значило, что в это воскресенье с легкой руки дяди Вовы кто-то должен усопнуть. Подходя к адресу, он незаметно сплюнул трижды — но выглядело это так, будто он просто оглянулся через левое плечо. «Ну что за дуги[2], все не как у людей», — поморщился Вова, глядя на торчащую чуть ли не в центре открытой всем ветрам площади Пасечников дверь нужной квартиры…

* * *

В ночь с субботы на воскресенье ударил мороз. Не сильный, но все же. Первый мороз за всю осень, когда до декабря осталось каких-то 10 дней. Странная осень.

Для того, чтобы не торчать дома, где даже стены напоминали об Ирине, я поехал навестить родителей, где и пробыл полдня. Там старался быть веселым и вовсю изображал, что ничего плохого не произошло. Трепался ни о чем, выслушивал многочисленные новости большого двора, где прошло мое детство. На вопросы об Ирине отвечал уклончиво, но полагаю, мама что-то заподозрила. Я плохой актер, поэтому, думаю, заподозрить меня было несложно.

Во время обеда и очередного маминого короткого рассказа о Ленке из четвертого подъезда я только и делал, что думал об Ирине Ериной и наших с ней бывших отношениях. В результате этих копаний вдруг отчетливо вспомнил, как однажды спросил у Ирки: «А как правильно пишется твое имя — Е-рина или И-рина?» — и она мне ответила: «Правильно — Кулешова!» После этого остатки моего настроения стремительно ухнули в прошлое, и я, насильно что-то дожевав, распрощался и уехал на Пасечников.

Плеер помог отвлечься по дороге, но минорную тональность не изменил. Я открыл дверь квартиры и лениво переступил порог — было ощущение, будто что-то забыл сделать. Ощущение, что не нужно заходить домой, а нужно побыть именно снаружи. Даже площадной ветерок потащил меня обратно вместе с дверью — но я оказался сильнее. Махнул рукой — если что-то действительно нужное, вспомню потом.

Джина видно не было, я разделся и нацепил гостевые тапочки, тут же прилипшие к ногам — похоже, они вчера пили «Бейлиз» вместе с Ириной. Такой десерт на ногах носить не хотелось и мыть тапки сейчас — тоже. Я в носках протопал в темную гостиную, щелкнул выключателем и пошел открывать форточку дальнего окна. Проходя мимо напольных курантов, которые Ира не стала забирать, я услышал слегка заикающийся, смутно знакомый басок:

— П-привет тебе от С-свина, — я развернулся на голос, и мимо меня пролетела свинцовая оса, ранив «Густава Беккера» и заставив его жалобно звякнуть.

— Ёчики-м-маёчики, впичужили[3] заказик. Ты, что ли, К-Крашанок? — на меня с дивана смотрел дяденька в слесарной спецовке, серьезный, словно пушка в его руке.

Отчего-то вдруг мне стало понятно, что пуля досталась бедному «Беккеру», а не мне, именно потому, что я — Крашанок. А вовсе не из-за нетвердой руки или дефекта зрения заикающегося человека на диване.

— Ну? — вот когда понимаешь, сколько стоит последняя минута жизни. Я хотел заказать две и потолще. И потом повторить, продлить, влюбиться и жениться на этих продажных коротких шлюшках. Впрочем, я их уже любил и мысленно умолял не покидать меня…

— Не признал? — человек, каким-то образом узнавший меня, начинал проявлять неудовольствие.

У меня было два варианта — врать или врать изобретательно. Просто врать этому матерому волку было глупо — его серые глаза буравили меня не хуже банковского сканера сетчатки. Чтобы врать изобретательно, нужен был, как никогда, мой дар, но мы с этим слесарем револьверных станков не смотрели в одном направлении и не прикасались к одной и той же вещи. Я уже начал читать «Отче наш», старательно щипая себя левой рукой за собственный окорочок — в целях улучшения работы буксующего мозга — когда меня осенило…

ГЛАВА 33

Про чифирь на брудершафт с киллером