По багровой тропе в Эльдорадо

Хуан спит тревожно. Он вздыхает, что-то невнятно бормочет, ворочается с боку на бок. Ему душно спать с лицом, закутанным влажной тряпкой. Но он все же уснул, а я так и не смог сомкнуть глаз. Близится утро, черная, как смола, ночь начинает редеть, а воздух становится свежей и прохладней. Я ощущаю это очень явственно, хотя и моя голова запелената рваной рубашкой. Иначе нельзя: полчища свирепых комаров, гудящих над нами, покроют лицо нестерпимо зудящими волдырями.

Мы лежим на сырой подстилке из гниющих трав, под огромным деревом, обхватить которое не сумели бы и пятеро мужчин. Могучий ствол, унесший зеленую крону под облака, опирается на толстые подпорки — побочные стволы, выросшие, чтобы удерживать своего властелина. Толстые и тонкие веревки лиан оплетают гигантское дерево, гибкими змеями уползают в вышину.

Я думаю о словах Хуана, сказанных им сегодня ночью. Не в силах уснуть, мы долго разговаривали с ним о разных разностях, пока не услышали, как где-то, совсем близко от нас, прозвучал предсмертный вопль обезьяны, которую, должно быть, терзал ягуар, В ее крике было столько страдания и ужаса, что, пораженные, мы долгое время не решались произнести ни слова. А потом Хуан сказал, что смерть обезьяны, как и гибель моего верного коня, издохшего неделю назад от укуса ядовитой змеи, как и трагедия наших индейских носильщиков-горцев, каждый день умирающих в душном лесу, — все это, — сказал Хуан, — есть великий закон жизни и предначертание божье. Так уж создан мир, что одна тварь пожирает другую, и только поэтому ухитряется жить сама. А здесь, в языческих, богом проклятых Индиях, нужно убивать и только убивать, иначе на твоей шее сомкнутся чьи-то клыки. Вот отчего, считает Хуан, нам не должно терзаться угрызениями совести, когда мы воюем с индейцами и уничтожаем их. Такова их судьба — быть убитыми рукою испанца, и бог простит нам эти убийства. Ибо свершаются они во имя божие и ради спасения душ всех остальных обитателей индейских земель, погрязших в язычестве.

Я возразил ему, сказав, что вряд ли богу так уж необходимы бессмысленные жестокости, которыми щеголяют друг перед другом наши солдаты. Я напомнил Хуану о христианском милосердии и стал доказывать ему, что насаждать учение святой церкви можно было бы и более миролюбивым путем. Но мой друг с яростью принялся оправдывать церковь и так горячо отстаивал каждое свое слово, что я, лишь бы не ссориться, решил не возражать.

Сейчас, когда я мысленно вернулся к нашему ночному спору, мне показалось, что горячность Хуана объясняется ни чем иным, как стремлением заглушить голос собственной совести. Трудно быть соучастником злодейств, поминутно упрекая себя в этом. Скверно жить на свете, когда в глубине души с презрением относишься к деяниям своих рук. И если Хуан заговорил вдруг об оправдании жестокостей, не значит ли это, что сам он впоследствии с легким сердцем будет их совершать? Ведь главное — убедить себя, а лотом…

Мне стало стыдно: как смел я подумать такое о моем благородном друге? Чтобы отогнать дурные мысли, я решил прогуляться вокруг лагеря. Осторожно поднявшись на ноги, я развязал лицо и медленно побрел по мягкой, сырой земле.

Утомленные трудным дневным переходом, солдаты спали. Вот уже вторую неделю наш отряд, идущий под командой Франсиско де Орельяны в авангарде войска Гонсало Писарро, с неимоверным трудом пробирается вдоль реки Коки сквозь колючие плотные заросли, карабкается через гигантские стволы упавших деревьев, переходит кишащие змеями болота. Каждый шаг берется нами с бою: мечами, кинжалами и ножами прорубаем мы коридоры в зеленой стене, тучи комаров, мельчайших мошек и огромных мух беспрестанно сосут нашу кровь, влажная знойная духота затрудняет дыхание. Пятьдесят человек насчитывает наш отряд, и ни один из пятидесяти никогда раньше не видывал настолько буйной, яростно дерущейся за жизнь природы. Невероятным кажется, чтобы люди способны были жить в этом зеленом аду, но, тем не менее, уже трижды встречали мы на своем пути индейцев. Нет, они не были настроены воинственно: пугливые и робкие, они влачили жалкое существование, кочуя в этих страшных дебрях. Узкий поясок из лыка был для них единственной одеждой, лук и стрелы — оружием, шаткие заслоны от ветра — жилищем. От них мы услышали о Великой реке и снова о стране Эльдорадо, простирающейся за ней. Но дни шли за днями, мы все дальше продвигались на восток, а непроходимым зарослям не было видно ни конца, ни края.