По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Отрывок из Эдгара По, который предлагается вниманию читателя, представляет собой местами род чрезмерно напряженного рассуждения, иной раз темного, время от времени исключительно дерзновенного. Необходимо принять эту сторону и переварить все как есть. Особенно важно постараться следовать буквальному смыслу текста. Некоторые пассажи оказались бы еще более темными, если я бы захотел перефразировать, а не рабски держаться буквы. Я предпочел писать на французском труднодоступном, иной раз барочном и передать во всей истине философскую технику Эдгара По[628].

Не останавливаясь здесь на подробной характеристике метода Бодлера-переводчика, заметим, что, переводя По, он словно создавал иностранный язык внутри современного французского[629]

. При этом впечатление чужестранца в Париже и родном французском языке, которое производил Бодлер на современников и потомков, было временами столь сильным, что, например, М. Прусту случалось утверждать, полагаясь при этом на свою память, что «Бодлер стал Бодлером благодаря тому, что побывал в Америке»[630]. Разумеется, ни в какой Америке Бодлер не бывал, однако это «приглашение к путешествию», эту воображаемую тягу к странничеству, равно как склонность к странности, иностранности или инобытию, действительно следует считать важнейшими свойствами его поэтической натуры.

Иными словами, не приходится отрицать, что в творческом сознании автора «Цветов Зла» По был одним из заглавных источников литературного опыта; но при этом следует признать также, что «американский гений» был отнюдь не единственным источником, из которого черпал Бодлер, набираясь интеллектуальной энергии для грядущей поэтической революции. Если принять за чистую монету мимолетное признание из «Фейерверков», гласившее, что рассуждать поэта научили «де Местр и По»[631]

, то придется согласиться, что метод рассуждения Бодлера складывался в борьбе крайних, непримиримых противоположностей. О характере такой литературной борьбы за собственное слово в поэзии, в ходе которой безнадежно рвутся всякие отношения преемственности, родства или ученичества, можно составить себе представление по одной поэтической формуле, в которой В. Беньямин не без оснований увидел ключ к тайнописи творческого опыта Бодлера[632].

         Иду упражняться в одиночку в фехтовании фантастном,

         Вдыхая на всех углах случайности рифмы,         Запинаясь на словах, будто на брусчатке,

         Иной раз натыкаясь на давным-давно приснившиеся строфы[633].

Поэзия для Бодлера – не самозабвенное излияние прекрасной романтической души, не ниспосланное свыше вдохновение, а упорная работа воображения, своего рода атлетическое упражнение способности поэтического суждения. Более того, поэзию он мыслит как героическую схватку с реальностью, как азартное преследование реальности жизни и реальности литературы, напряженный опыт творческого припоминания вечного в условиях настоящего, искушенное перебирание слов и форм, уже запечатленных в анналах литературной памяти, поиск случайных, эксцентричных встреч, опасных связей, в которых былое рифмуется с небывалым, изреченное – с неизреченным. В мыслях поэта встреча с По была партией такого «фантастного фехтования», в которой прямой удар литературного двойника-соперника или даже шок, вызванный самим его появлением, требовал мгновенного сосредоточения и незамедлительного ответного удара, в котором движение навстречу исключало движение по пути, равно как непроизвольное подражание противнику: повтор был здесь не торжеством того же самого, а культом различия. Словом, если можно сказать, что приблизительно в 1847 г. Бодлер заболел Эдгаром По, то нельзя при этом упустить из виду того, что в какой-то момент своего творческого становления он им уже «переболел»; иначе говоря, в многолетнем постижении поэтики и склада существования «американского гения» поэт «Цветов Зла» вполне сознательно от него отдалялся, его превозмогал.